Я представила его стариком, и в этом был определенный смысл, но все же так до конца и не поняла, что происходит. Например, я не была уверена, что он — это он, и спросила об этом напрямую.
— Да-да, я старик, а не старуха. И ничто не возбуждает меня лучше полномасштабного прикола. Я годами не выходил из дома. И как вы назовете такое поведение — то есть кому какое дело, кем человек изображает себя в Сети?
Пришлось его спросить. У меня возникло чувство, что мной определенным образом манипулируют:
— Если никому до этого нет дела, то зачем ты… вы мне это рассказываете, и при этом, похоже, чего-то стыдитесь, Уильям?
Вопрос застал его врасплох. Он немного отодвинулся — я ощутила, как он кутается в плащ наподобие сидящей на ветке под дождем птицы, прижимающей к телу крылья.
— Наверное, просто захотелось кому-нибудь рассказать. На тот случай, если с нами что-то случится. Ну, вы меня понимаете.
Я уже пожалела, что невольно оттолкнула его. Говорят, солдаты в траншеях перед боем часто рассказывают о своей жизни тем, кого видят впервые. Вероятно, нет ничего более интимного и одновременно столь связывающего людей, чем приближение смерти.
— Что привело вас в Сеть? — спросила я уже мягче.
Он ответил не сразу, и у меня возникло странное чувство, что он готовится рассказывать долго, но сперва хочет убедиться, что помнит все подробности — словно взрослый, собирающийся рассказать сказку малышу. Но когда он заговорил, то слова его прозвучали искренне:
— Я уже немолод, — начал он, — но люблю молодых. Точнее, люблю ту свободу, которая есть у них сейчас, но никогда не было у меня. Восхищаюсь тем, что они могут просто быть, кем хотят — создать себе новый сим, попасть в новый мир, стать кем угодно. А когда я был молод, мне все приходилось делать лицом к лицу, и по мере того как знакомые лица одно за другим уходили навсегда, мне все меньше и меньше нравилось свое лицо — понимаете, о чем я? Оно вовсе не ужасное, боже упаси, но и в восторг не приводит. Не… запоминается. Поэтому, уйдя наконец из почтовой службы — я был инспектором, заведовал региональным инспекционным центром, и ушел на пенсию лет десять назад, — я создал себе новую жизнь в Сети. Где никого не волновало, кем я был на самом деле, а лишь то, кем я стал в онлайне. И я создал себе этого персонажа, Сладкого Уильяма, и постарался придать ему максимум возмутительности. Сексуальные роли, социальные любезности… я гнул их по-всякому, пока они не начинали вопить — пожалуй, можно и так выразиться. Учил наизусть стихи забытых поэтов — кое-кого из «Новых битников», а заодно и творения старикашек из «Тихого апокалипсиса», — и выдавал их за свои. Никогда в жизни мне еще не было так хорошо, и я даже удивлялся, почему не ушел на пенсию раньше.
А потом несколько молодых ребят из числа моих онлайновых приятелей заболели и исчезли из Сети. Впали в ту самую кому, которую теперь наконец-то признали, но тогда я знал лишь, что несколько приятных молодых людей стали фактически покойниками, но никто не понимал, из-за чего. И еще меня потрясло, что некоторые из них были очень молоды. Подобно мне, они тоже выдавали себя за тех, кем не были — одному было всего двенадцать лет!
Вот я и начал все это расследовать… ту странную болезнь. — Он слегка улыбнулся. — Пожалуй, это немного напоминало привычную мне работу, и должен признать, что я даже увлекся. Чем упорнее я искал, тем больше вопросов у меня возникало, пока я не наткнулся на один из подброшенных Селларсом намеков. И кончилось все тем, что я воспользовался подсказкой своего приятеля, важной шишки из комитета ООН, и хакнул Сеть Иноземья в поисках города Атаско. Остальное вы знаете.
Он кивнул, завершив рассказ. А я ощутила какую-то неудовлетворенность, но не его историей, а тем, что он неожиданно ее рассказал после того, как так долго хранил в секрете. Может, причина такой откровенности — страх перед тем, что нас ждет? Тогда это странно — ведь нам почти непрерывно что-то угрожало с того момента, как мы проникли в эту Сеть. Возможно, он потянулся ко мне в поисках человеческого контакта. Если да, то я не дала ему того, в чем он нуждался. Наверное, я была к нему несправедлива. Многие говорили, что я холодная и бесстрастная.
Но, какими бы ни были его причины и моя реакция, Уильям, похоже, хотел чего-то большего, чем просто исповедоваться. Он спросил о моем прошлом. Я рассказала о том, где выросла, и что потеряла зрение в детстве после несчастного случая, немного исказив истину, но тогда я не знала, почему он про это спрашивает. Он был все еще странно возбужден, и меня тревожил избыток его энергии. Уильям также захотел узнать, что я думаю о преступлении, в котором нас обвиняют, и нет ли у меня каких-либо соображений о том, что могло произойти в реальности. Весь этот разговор имел необычную окраску, словно в нем содержался некий подтекст, который я не смогла распознать. Еще минут пятнадцать он задавал мне вроде бы ничем не связанные вопросы и вел нечто вроде светской беседы, после чего попрощался и уселся в углу пещеры, где рядом никого не было.
Пока я над этим размышляла, подошла Флоримель и спросила, что сказал мне Разводит Огонь В Воздухе о пропавшей девушке. Поскольку я видела, как она незадолго до этого оживленно разговаривала с Уильямом, то сказала:
— А Уильям сегодня удивительно разговорчив.
Флоримель взглянула на меня с еще большей, чем обычно, невозмутимостью, буркнула: «Что ж, я а — нет», и вернулась на свое место поблизости от костра. Возможно, она решила, что я пытаюсь вызвать ее на откровенный разговор. Возможно, так оно и было. А пока мне осталось лишь в очередной раз гадать, с группой какого рода неудачников я невольно связалась.
Когда подобный вопрос задаст слепая женщина, которая несколько предыдущих дней провела на грани безумия, любой способен догадаться, что такая группа в беде.
Разводит Огонь В Воздухе и другие члены племени Красной Скалы, которых я не знала — похоже, к ним присоединилось большинство местных семей — пришли незадолго до заката. Нас отвели к подножию огромного горизонтального дерева, на котором сидели трое старейшин племени. Отец пропавшей девушки страстно рассказал о ее похищении. Ожерелье, которое она всегда носила, было найдено возле входа в пещеру ее семьи, это указывало на то, что Сияет Как Снег покинула ее не по своей воле. Другие семьи заявили, что ничего не видели и не слышали, и напомнили о том, как много времени прошло с тех пор, как любое другое племя из долины совершало набеги ради похищений. Когда Флоримель потребовала, чтобы нам предоставили возможность задавать вопросы и говорить в свою защиту, ей было отказано. Самый дряхлый из старейшин, настолько высохший, что, казалось, у него уже не только кости пустые, но и все внутренности тоже, вежливо, но твердо пояснил, что, поскольку мы чужаки, то и любым нашим словам верить нельзя. От также отметил, что если нам позволят допрашивать свидетелей, то мы можем воспользоваться такой возможностью, чтобы наслать на них какие-нибудь чары.
После этого судьи пришли к заранее известному решению — нас следует подвергнуть испытанию для проверки правдивости. И они весьма серьезно объявили, что отведут нас в какое-то Место Потерявшихся.
Никому из нашей группы это не понравилось. Я видела, что при иных обстоятельствах Флоримель или Т-четыре-Б попытались бы пробиться на свободу силой, но сейчас на каждого из нас приходилось по сотне туземцев, а долгий день заключения поколебал нашу решительность. И мы позволили себя схватить, причем гораздо менее грубо, чем можно было ожидать — полагаю, эти люди не были в душе кровожадными, — и вывести на свет умирающего дня.
Хотя пленникам и охранникам пришлось идти, а не лететь, к месту испытания нас сопровождал впечатляющий воздушный парад, поскольку чуть позади летела и парила целая армия зевак, напоминая стаю чаек, кружащих над мусоровозкой. Нас заставили шагать почти час, а потом спуститься в скальное углубление диаметром в несколько сотен метров — естественный амфитеатр, в котором аэродромцы поколений эдак через тысячу смогут устраивать симфонические концерты. Это сглаженное углубление — явно работа какого-то ледника — оказалось пустым, если не считать усыпанного щебенкой дна и большого круглого камня в центре, который мне показался жертвенным алтарем.