К следующей весне мама несколько выправилась, стала пить мятный чай, отменила охоту за перьями и с трудом признавала былую пургу. Они вместе прошли сквозь болезнь, как сквозь длительный лес, и стояли теперь на присолнье, встречая тепло. Когда снег истощился, они погрузились на двадцать четвертый маршрут, что в четыре часа с передышками возле военных частей опоясывал их невеликий район, состоявший, как выяснил Птицын тогда или позже, из врастающих в землю коров, комковатого злого жилья, защищенного слабым штакетником, обелисков щербатых с колючей звездою на палке, отдаленно плетущихся навозоломен, не подшитых по краю полей, инвалидок-часовен с цветами в обрубке бутылки, драных школ, что носили на лбу год постройки, маслянистых проточин, песчаных карьеров и срамного гусиного гогота. Млынь ямщицкая, зернышком редким нанизанная на крысиный шнурок укрывавшейся Лажи, встарь жила исправленьем почтовой гоньбы, хлебопашеством и рукодельем. Иловатая почва с песком назначалась под рожь, лен, ячмень и горох; отмечался довольный достаток в лесах и обилие ели. На торгах продавались: парчи, и тафта, и нечастая канфа, крашенина и гарус, москательные порошки, суздальская пестрядь и немецкие сукна. Сок, бродивший под гнетом в земле, был все тот же, что и в пестрядинные годы. Накануне Стромыни объявили большую стоянку — мать и сын, от сидений отлипнув, пошли попытать себе счастья в лабазе, еле-еле помеченном синей кооперативной кокардой. У порога освоившийся было Птицын раскачал шаловнически урну-пингвина с разинутым клювом, но, шагнув под тяжелую сень продотдела, перешел на освоенный в церкви бесшумный режим и исполнился должного благоговенья. Неуклонный поклонник тюменских весов и замызганных гирь, им причастных, он залип у прилавка навек очарованным бурундуком, пока мать проницала витрину. Добрый случай подкинул им пару говяжьих сердец и вздыхающий ситный кирпич, уничтоженный ими в автобусе по дороге до дома. За Стромынью деревни редчали, вились шелухой вдалеке; Птицын все еще слабо себе представлял, что за люди водились на этих бессвязных просторах и что было у них на уме. На каком-то участке пути их осталось в автобусе трое с лубочной кондукторшей в куртке широкой мужицкой; сидя так, он влюблялся в такой неуют, блудный дом на колесах, путешествие на полусогнутых; мир чужой и мятущийся, словно белье на ветру, принимал за дрожащим окном перелетные, плавкие формы. Захмелев от еды, Аметист опрокинулся к матери всей головой на колени, ожидая расслышать, как бьются в поставленном рядом пакете два купленных сердца.
За отцовой кончиною, маминым сдвигом и свирепыми службами в церкви лоялистские танки, явление Думы и конституционные роды отшумели неясно и чуждо, как футбол у соседей, и раздавшееся до упора безвременье приняло их уже как родных. Городское ленящееся половодье, обойдя их квартал, проникало в складские подвалы Аптекарского переулка, и вода увлекала разбухший картон и седую растрепанную бечеву, подтопляя лежащую ниже двумя переулками Placedu Marché: три палатки торговых (он помнил вишневую: овощи-фрукты, в несвежем окошке — глубокая тьма); музыкальный киоск продержался немного и сгинул; Птицын не уважал это место за неповоротливость и хамоватость и хотел бы устроить поджог. В затяжные недели предшколья, пропадая в траве пустыря от маячившей неотвратимо неволи, он надумал сказаться невызревшим, финистом-телепнем, но два дня его несостоятельного недоумства (запирательство в ванной, два громких паденья с кровати в ночи, подзыванье с балкона собаки как кошки и прочая чушь) столько отняли сил и так мало затронули мать, так пугала висящая круча возможного развенчанья, что он бросил валять дурака и смирился с судьбой. В сентябре к их столу понаехала скопом вся двоюродная непонятная рать, братья-сестры запаса по матери, много превосходившие позднего Птицына в росте, но едва ли хоть кто-нибудь вширь; вилки сыпались на пол и вязли когтями в янтарном ковре. К тому времени мама вернулась на лабораторных полставки и в довесок устроилась дворничать по вечерам по периметру желтого, в черных следах общежития во вьетнамском затоне поселка. Птицын, к первому классу отнюдь не освоивший веник и мокрую тряпку, в чем упорствовал всю свою жизнь, счел за честь споспешествовать маме в ее незавидном труде. Общежитская простота не стеснялась жить грязно: двор ломился от слитых молочных пакетов, мокрых свертков газетных с картофельною чешуей, легковесных яичных картонок, тяжелых подгузников и коробок от пиццы. Мамин выход, по договоренности с дэзом, был поздний; с разрастанием ночи дорогу замазывал сумрак. Освещая путь скудным брелочным фонариком, Птицын длинно, в ненужных подробностях, пересказывал с вывертом школьные дрязги: его класс, двадцать девять голов, был безвредно задирист, нестрашно глумлив и исконно горазд на нытье и стукачество; он шатался по палубе, всем существом сторонясь болтовни, избегая ненужных касаний, надуманных терок, но стараясь следить за любою интригой, весь подсвеченный собственным полусиротством, о котором никто не желал догадаться. В башмаках из резины они проходили размокший поселок навстречу крепчающей тьме, прорезаемой вспышками пенсионерского радио из погашенных кухонь. Вечер гнал к ним приятельский жар от раскопанных труб, песни дальних лесных каторжан, редкие голоса, поворачивающие прочь. Мать ходила бесшапочно вплоть до серьезной зимы, что умели немногие, но Аметист не воспринял привычки и вырос мерзляв и запахнут и который декабрь все не мог подобрать себе пуховика по любви, ненавидя все то, что в итоге, отчаясь, напяливал и обживал. Поначалу он твердо рассчитывал, что разбор общежитских завалов одарит его не одною счастливой находкой, и, забросив положенные рукавицы, запускал руки заживо в то, что манило сперва в тусклом свете фонарном, но всегда это было все то же: пакеты из-под молока, комья ржавых колготок, бутылки из ванной с невнятицей на этикетках, запаскудевшие номера «Спид-инфо» и отжившие лампы с вихлявою нитью внутри; Птицын вглядывался, выверяя, но нет, никогда, и, в три дня изведясь на безрыбье, он оравнодушел к их общей помойной голгофе и стал чаще впадать в непричастность, седлая устроенный здесь же турник-рукоход, поднимавший его ближе к дымному, млынному небу, пока мать молчаливо-прицельно исполняла свой дэзовский ангажемент.