Марфа прямо-таки ахнула:
— Ну и разделали же они тебя! На кого похож…
— Боевое крещение! — крикнул дядя Федя, ломая хлеб; он был бурильщиком, глохнул от работы с грохочущим буровым молотком — перфоратором и первые часа два кричал, как глухой, точно уши были заложены ватой. — У нас, брат, человека испытывают на мошку. Выдержишь — останешься здесь, не выдержишь — ноги в руки и поминай как звали…
— А как удобней брать ноги в руки: вот так или этак? — Борис согнулся и стал примериваться.
Дядя Федя засмеялся. Не отставал от него и Серега, и лишь дядя Коля, читавший за едой книгу «Аку-Аку», на мгновение оторвал от страницы глаза, слабо улыбнулся краешками губ и снова уткнулся в книгу.
Борис за эти дни сильно загорел. Бригада, в которой он работал, тянула через тайгу линию к Ангаре. Монтеры валили лес, расчищали просеки, копали ямы. Ладони Бориса были покрыты кровавыми мозолями, их было много, кожа кое-где была содрана, два ногтя почернели, один был наполовину сорван…
— Ты что, в землекопы нанялся? — спросила Вера. — Тебе платят как чернорабочему…
— Пожалуй.
Вера скривила губы.
— Ты, я вижу, еще такой зеленый. Ну совсем зелененький.
Борис жадно вонзил зубы в хлеб.
— Что правда, то правда.
— А уж устал, небось. Ложку едва держишь.
— Это я-то? — Борис усмехнулся. — Это я-то устал? Да хочешь, я сейчас стол подниму, выдерну из земли и подниму, да еще ты сядешь сверху.
— Как-нибудь в другой раз, — сказал Серега.
— В другой так в другой. Мне что!
Но как только, окончив обед, все пошли по своим закуткам и Борис присел на койку, я увидел, что глаза его стали слипаться, и минуты через три он, не сняв даже облепленных грязью лыжных ботинок, уснул. Одна его рука лежала под затылком, вторая, набрякшая кровью, в опухших венах, свисала вниз, и под глазами углубились тени. Щеки запали, нос резче выступил вперед. Он не слышал, как Марфа расшнуровала и стащила с него ботинки и поудобней уложила худые ноги на одеяло…
Свободного места на почте не оказалось, и Марфа пошла учиться на моториста в энтомологический участок. Теперь она с вечера готовила еду, утром подогревала, наскоро ела, убегала, и я становился на пять-шесть часов полновластным хозяином комнатушки, одной четвертой части палатки. Но я меньше всего старался сидеть дома. И если Марфа не велела сторожить развешанное на веревках белье или сбегать за продуктами в магазин, жизнь у меня была раздольная!
Что хочешь, то и делай. Хочешь — швыряй палки по городкам, хочешь — бегай с Ванькой купаться на причал Ангарской экспедиции (больше минуты в воде не просидишь!), хочешь — лови у порогов рыбу, хочешь — стреляй из рогатки по воробьям, которых тут не меньше, чем там, откуда мы приехали. Хочешь — вообще ничего не делай, а сиди на бревне, посвистывай да смотри в небо на проплывающие тучки.
Как-то раз Марфа сказала:
— Сегодня поеду самостоятельно.
— Ну-ну, — проговорил Борис, уплетая за обе щеки пирожки с капустой. — А по почте не будешь скучать?
На следующий день она ушла рано, когда Борис еще сладко посапывал на койке. Вернулась она домой часов в двенадцать, усталая, непривычно бледная, вялая — никогда не забуду этого дня. Войдя в палатку, сразу рухнула в постель. Я в это время вырезал из жести винт для моторки.
— Иди погуляй, — сказала Марфа осипшим голосом.
Через полчаса я сунул голову в дверь. Марфа лежала лицом к стенке. Я на цыпочках подошел — глаза ее были закрыты, лицо, как бумага, белое, мокрое, неживое.
Мне словно пробку загнали в горло. С минуту не мог дохнуть. Еще и помрет так!
— Теть Кать, — подбежал я к Коськиной матери, штопавшей вытертые вельветовые штаны. — Теть Кать… — Глаза что-то защипало. — Там с Марфой что-то… Лежит, как мертвая, и ни слова.
Тетя Катя быстро откусила нитку, вскочила со скамеечки и с коричневыми штанами в руках бросилась внутрь, кинув мне:
— Погоди…
Вышла она минут через пять.
— Тошно ей, мутит, голову ломит. Боюсь, отравилась. Рыбу в столовке ела. Это случается. Побегу к доктору, а ты побудь возле нее.
Сгорбившись, стоял я возле койки. Никогда еще не чувствовал я себя таким беспомощным и жалким. А может, она и не жива ужа?
Я тронул ее за локоть.
— Марф, а Марф…
Глаза Марфы медленно открылись. Измученно-синие, огромные, блестящие, они остановились на мне.
— Ты потерпи немного, Марфа!.. — Я хотел говорить твердо, мужественно, а голос почему-то звучал жалобно и тоненько. — Сейчас врач придет. Сейчас…