Сын на мгновение оттопырил губу:
— А зачем? Ты это называешь свободой?
Он брезгливо развел руки, воздев их в колеблющееся, как занавес, небо, словно пытаясь объяснить необъяснимое. Когда он сбежал в свою академию, для Иванова это было ударом по самолюбию. Тогда он впервые понял, что с сыном будет трудно всю жизнь.
— Через пять минут ты обретешь ее, — почти в сердцах бросил он ему.
В какой-то момент ему показалась, что Изюминка-Ю, прижав лицо к стеклу, что-то хочет крикнуть ему из бара. У нее было такое отчаянное лицо, словно она звала его. Он боялся в это поверить.
— Не вижу нужды, — произнес сын.
Так было всегда. Маленький человек протягивал ему дневник, но в его взоре читалось нечто такое, что не давало Иванову оснований считать его сыном, словно продолжение его детской немоты, — внутренняя отрешенность, что ли. Он редко был сентиментален, — если не помнить о надгробии со своим именем и непроставленной датой. Может быть, Иванов невольно сам воспитал его таким. Ранним утром, когда он, господин-без цилиндра и еще двое из ведомства господина полицмейстера, заехали за сыном, он вышел из дома вместе с Изюминкой-Ю, даже не взглянув по сторонам. Странно, что она не взяла с собой никаких вещей. "Не успела..." — со странным чувством надежды подумал Иванов. Он всегда был честен перед собой и наивно думал, что так же поступают все окружающие. С сыном он тоже поступал честно, за исключением Изюминки-Ю, но думать об этом не хотел. Он не знал, кого любит больше, того ли белобрысого мальчика, который однажды, когда он приехал за ним в пионерский лагерь, от радости побежал навстречу по длинной-длинной лестницы на откосе озера и где-то в середине ее упал так, что разбил себе губы, или этого молодого белобрысого мужчину с черной бородой и рысьими зелеными глазами, которые смотрели на него с непонятной требовательностью, почти насмешливо. И вот когда ты вдруг понимаешь это, ты оглядываешься назад с любовью, которую твой сын еще не понял, той любовью, которая не дает тебе забыть, кто ты, не дает забыть, кто твой сын, и что вы оба здесь делаете, на этой разделительной полосе.
— Если бы ты знал, как я от тебя завишу!
— В чем? — удивился Иванов. — В чем?! Скажи мне!
Он не знал, правильно ли поступает и что думает о нем Изюминка-Ю. Уж слишком растерянной она казалась за стеклом бара. Он надеялся, что это не имеет к нему никакого отношения, потому что это привносило в его жизнь одни сложности, а их и так хватало. На мгновение он подумал, что не должен никого обманывать, и себя тоже.
— Ты ничего не понимаешь, потому что я сам ничего не понимаю, потому что есть разница между тем, как себя представляешь, и реальностью, и я еще не разобрался, а ты уже разобрался и поэтому можешь судить мир. А я хочу сам пройти этот путь!
— Надеюсь, ты окажешься умнее всех, — заметил Иванов.
Он вдруг понял, что сын давно готовился дать ему бой, и, конечно, у него ничего не вышло от волнения и юношеской наивности.
— Но я так хочу! - воскликнул сын.
— Ну и слава богу... — примирительно ответил Иванов.
— Мне трудно тебя упрекнуть!
— Я давно тебе не мешаю... — ответил он сыну.
Их голоса потонули в гуле толпы, вырвавшейся наружу к поданным автобусам, и оба они невольно повернулись, чтобы увидеть, как между киосками мелькнула Изюминка-Ю и махнула им оттуда рукой, словно минут за десять до этого не бросила на ходу: "Ах, мальчики... — и побежала от грубости сына и от его угрюмого молчания, отводя назад плечи и устремив вперед упрямую головку, — куплю на прощание нашу помаду..." Белые с голубой шнуровкой тапочки мелькали по мозаичным плитам. Она оказалась живой, слишком живой для них обоих, даже в день отъезда, — словно укор его жертвоприношению. "Да не смейся ты так!" — хотелось крикнуть ему. Он пытался заглушить в себе ревность, затолкать ее поглубже. Он почти научился этому. Давно научился, или думал, что научился. Научился еще при жизни с Саскией. Выйдя из дома вместе с сыном, она даже не взглянула на него. Села рядом с одним из сопроводителей. "Помирились..." — почти с мертвенным облегчением решил он и мысленно поставил на ней крест.
— Брось, — сказал сын, — как будто ты не понимаешь!
— Не понимаю, — признался он, чувствуя, как отчаяние, с которым он свыкся давным-давно, поднимается в нем холодной волной.
Изюминка-Ю приближалась к ним быстрой, легкой походкой. Он уже знал, чем она отличается от всех других. Он почти был уверен, что она подойдет, чтобы посмотреть ему прямо в глаза. Он знал, что еще раз не сможет этого перенести и выдаст себя.