— Пора сваливать, — заключил Губарь, — в Хельсинки...
В следующее мгновение, когда Иванов отвернулся, а потом снова взглянул на экран, там шли индийский титры, почему-то вперемешку с русскими и английскими. Это было похоже на авангардный прием, но потом он понял, что это Губарь слишком быстро переключает каналы.
— Послушай, пошел ты к черту. — Казалось, он сдался под его взглядом. — Вот что я тебе скажу: по вторникам, четвергам и субботам я верю в себя, а по понедельникам, средам и пятницам — не верю. Ты не знаешь, что это значит?
— Сегодня — воскресение, — напомнил Иванов.
— В этом-то и все дело, — глубокомысленно вздохнул Губарь и оторвал взгляд от экрана. — Ну, ладно... — покривил губами, — я с ней больше не живу. Я теперь живу здесь... — вдруг произнес он.
Казалось, силы оставили его и он больше ни о чем не хочет говорить.
Иванов услышал, как девушка, должно быть, на цыпочках, сделала два осторожных шага по коридору, удовлетворенно притворила дверь, пока не щелкнул язычок замка, и уже после этого в коридоре послышался стук ее каблучков.
— Брось, — удивился Иванов. — Где здесь?
— Там, где я зализываю раны — в нашем номере... — Губарь осторожно вздохнул, делая вид, что не услышал, как ушла девушка. — В нашем старом, вонючем номере. — Он повторил это по складам, он явно был настроен на философский лад, потому что это фраза о "нашем номере" была призвана напомнить о дружеских отношениях.
— Мне надо было самому догадаться, — признался Иванов, случайно наступив на раскатившиеся под столом бутылки и чудом сохранив равновесие.
— Погоди... я лягу, — сообщил Губарь. — Меня опять тошнит, — пожаловался он.
И двадцать лет назад под столом точно так же перекатывались бутылки, когда к ним заваливали шумные компании.
— Должно быть, я не ко времени, — сказал Иванов и вспомнил так ясно, словно еще раз очутился на лекции, как Фраймович, излагая материал, подпрыгивал. "Вы будете старыми, забудете нашу тему, но то, что я прыгал, вы будете помнить всю жизнь". Блестящая дальновидность.
— Погоди... — Губарь погрозил пальцем в воздухе. Взгляд его стал бессмысленным и одновременно сосредоточенным, — погоди... — Потом вскочил, мотнув головой так, словно центр тяжести теперь был сосредоточен только в ней одной, и с искаженным лицом убежал в туалет. Через секунду оттуда раздались тягостные звуки, потом стихли. Потом раздались снова, но с нотками страдания. Было слышно, как в соседнем номере гудят трубы — кто-то принимал ванну. Потом из крана полилась вода, потом его снова рвало еще раза два, потом он выглянул оттуда, прислонившись для равновесия к косяку двери. — Боже, где бы повеситься?.. — Лицо его было мокрым и печальным. — Что б я еще... — произнес он раздельно, — что б я еще раз... еще раз... мешал...
Но Иванов так и не узнал, что мешал Губарь. Впрочем, он никогда не исповедовался на эту тему, а каждый раз экспериментировал, ища волшебный эликсир. Он сделал два ковыляния по направлению к холодильнику, бормоча:
— Где-то у меня здесь... где-то у меня здесь...
В его кабинете висел лозунг: "Страха нет!" Но сегодня он явно перебрал. Когда его спрашивали, как он поживает, он отбивал поползновения к расспросам одной-единственной фразой:
— Хуже... — И ждал реакции, ехидно улыбаясь.
Из-за этого в последнее время он потерял нескольких щепетильных партнеров, но ему было наплевать: "Всем не потрафишь!" Вокруг него, как вокруг вселенского центра, вращалось множество людей, и это ему нравилось.
Он открыл холодильник и пошарил внутри. Застыл, погрузив пальцы в банку с капустой. Взгляд его выражал сомнение.
— Кто это? — спросил Иванов, невольно кивнув головой на дверь.
— Погоди, погоди, какая глубокая мысль. Дай подумать... — С минуту, закрыв глаза и наморщившись, сосредоточенно молчал. Лицо его замерло, словно он прозрел внутренним взором. — О чем ты? — Казалось, он все еще прислушивается к своему желудку. Дышал он часто и мелко.
— Я спрашиваю, кто эта девица?
— Отстань, она и так обходится мне слишком дорого. Контрацептивы по пятьдесят гривен! Видел когда-нибудь такие? И я тоже, пока не подцепил ее. А я-то думаю, почему мне так тошно...
— Почему? — осторожно спросил Иванов.
— Потому что... постой. — Он снова замолчал, бездумно уставившись на банку с капустой, словно его кто-то, как в боксе, "болтанул" и он находился в состоянии гроги, а потом глубокомысленно произнес: — Главное, иметь мужество не обдумывать свои решения. — Он улыбнулся неуверенно, одними углами рта, словно подбирая это выражение к своему лицу, потом — глубже, так, что блеснули зубы, и произнес: — Украли кусочек счастья. Украли не все, не целиком. Украли лишь маленькую частицу... Благородные воры! Оказывается, украли сердце[54]...