— Изволите писать?
Любопытство делало его похожим на краснеющего студента.
— Изволю, — отвечал Иванов.
— Мой сын тоже...
Иванов вопросительно задирал брови.
— Стихи... Однако, жарко. — Конфузясь, он снова уходил в сад, чтобы через полчаса поставить на подоконник банку с малиной и прошептать:
— Ягодки не ходите?
— Премного благодарен, — кланялся Иванов.
— Тебе-то самая выгода. — Вдруг по-свойски наклонялся Келарь и понимающе кивал головой.
— В чем? — интересовался Иванов.
— Слышал же... — таинственно сообщал он, многозначительно замолкая.
— Я тоже... — улыбался Иванов.
— Ищут? — спрашивал Келарь.
— Ищут, — обреченно сознавался Иванов.
— Не найдут, — убежденно говорил Келарь, — пока ты здесь, не найдут.
— Спасибо, — отвечал Иванов.
— Эпроновцы своих не сдают, — он подымал сжатый кулак. — Никто не пройдет.
— Правильно, — соглашался Иванов и смотрел вдаль.
Город. Ты знаешь его, думал он. Его характер, привычки к перемене погоды. Он даже кажется тебе живым, потому что ты вкладываешь в него свои мысли. Но однажды ты понимаешь, что ошибаешься — слишком много чувств ты потратил на него и не оставил себе ни капли.
— Сегодня во сне свистел, — сообщал Келарь, — собак поднял по округе...
— Это я воевал, — отвечал Иванов, — с бюрократами...
Он был вполне безобиден — отец Мышелова, старый водолаз, ныне на пенсии играющий в индейцев, шпионов и резидентов.
Иногда он особенно громко начинал разговор у калитки, и тогда Иванов, прихватив машинку и бумаги, на цыпочках перебирался в мезонин, жаркий, как чрево печки, где с трудом пересиживал незваного гостя, если таковому удавалось перебороть упрямство Келаря.
Бодрящий закат изнуряющего лета. Ветка яблони, скребущая в окно. Сон на полу. Под утро с реки чуть заметно вползала прохлада. Ночи — худшая часть суток, если тебя мучает липкая бессонница. Гана, которой нет с тобой уже двадцать лет. Одно время он изгнал ее из своих воспоминаний. Теперь он этого себе простить не мог. Мозг услужливо подсунул — дом и корабль и даже причал, по которому он куда-то брел в запахах водорослей и прели. "Все дело в том, — подумал он о себе, — что ты всю жизнь способен любить только одну женщину, и от этого уже никуда не денешься" и тут же представил Изюминку-Ю рядом с сыном. Открыл глаза и в те несколько мгновений, пока осознавал мир, увидел из серии снов: "Ах, страшно!", — как стена шагнула назад и заняла свое место — штучки, к которым давно привык и которые, тем не менее, всегда поражали. Вдруг он проснулся окончательно: плакал младенец. Приподнял голову, ловя пришлое и непонятное. Звуки шли из подушки. Затем он услышал, как разговаривают мужчина и женщина. Гортанно, почти узнаваемо, с той интонацией, что делает речь почти знакомой, но, тем не менее, все же неразборчивой, речь странно-пульсирующую, как из приемника, с тем ощущением, от которого становится не по себе, — фразы, слишком необычные, проистекающие из ничего, словно из резонатора — из огромного, пульсирующего чрева, словно одновременно — издали и вблизи. Потом в подушке снова, жалуясь, заплакал младенец, и все стихло. Тотчас же стал записывать в темноте, закругляя то, о чем так долго думал: "Самая интересная мысль: что..." И вдруг рассмеялся самому себе: настал день, когда он стал осторожно относиться к метафизике, ибо метафизика давала ложное чувство всезнания, а это ему переставало нравиться.
Он старался не думать, как и что надо сделать с доктором Е.Во. У него просто не хватало воображения — так близко и знакомо все было, и он никак не мог решиться, а просто сидел на даче Мышелова и выжидал. О Губаре он почему-то не думал. Келарь сообщал очередную новость: "На могиле убиенного конкурента появилась надпись: "Гена, я тебя жду!". Или: "Санкюлоты становились такой же редкостью, как и евреи".
Раза два он уходил в соседний лес, где мишенью ему служили бутылки. Пистолет щелкал сухо и несерьезно, словно в костре лопался шифер, и он быстро пристрелялся, так что с десятка шагов попадал в горлышко бутылки — меткость, сохранившаяся со времен армии. Все сроки господина полицмейстера давно вышли.
— Тра-ля-ля... — пел Келарь, волоча за собой шланг, и у окна: — Все заплело паутиной, даже очко в уборной. Дела!
Шумела вода. Над деревьями висела радуга. Запахи сада вплывали в комнату. Иванову хотелось выйти и самому покопаться в огороде.
— Треть прививок не принялась... — доносились причитания. — Морковь не родит...
Соседка, повязав косынкой волосы, трясла на крыльце половики — слишком долго и слишком бестолково. Поворачиваясь, крутила маленьким обтянутым задом в коротких шортах с нитчатой бахромой. Пропадала, чтобы через минуту появиться то с мусорным ведром, то с коромыслом.