— Ладно, — сказал Иванов, — а приставать к чужим женщинам...
Лицо музыканта осталось невозмутимым, и Иванову это даже понравилось.
— Женщины... — сказал саксофонист и сделал широкий жест в сторону зала (он дарил его), — разве они знают, чего им надо?
— Не знают, — согласился Иванов. — Ну и что? — Ему не хотелось уступать.
Подружка Гд. бросила на них тревожный взгляд.
— Больше скажу... мне... в общем-то... ха-ха... — Он закрыл один глаз и объяснил: — Когда тебе наплевать... Понимаете?
— Понимаю, — примирительно сказал Иванов, но по лицу понял, что объяснение не удовлетворило.
— ...когда тебе наплевать... ты ведь уже не участвуешь в их игре... ясно?! Ты уходишь! Куда угодно, хоть на Луну. Ты ведь все по-настоящему понимаешь, и поэтому тебе наплевать. Вот в чем дело! Ты сам по себе, хотя они почему-то всегда должны быть рядом. Нет, я без них не могу. Куда денешься?! Одиночество не по мне. Только однажды обнаруживаешь, что тебя отвергают, а это уже никуда не годится, и тогда ты понимаешь, что по-настоящему стар!
— Здорово! — искренно сказал Иванов.
— У тебя большое сердце, — саркастически заметила Гд., отрывая голову от стойки.
— Здорово? — переспросил с недоверием, не обращая внимания на ее реплику. — Ха! Но при этом знаешь, что ты кретин!
Наверное, он регулярно это делал: заводил разговоры, чтобы посплетничать о самом себе. Что-то в нем было мазохистское, кроме неподвижных воспаленных глаз. Возможно, он так изучал этот мир и даже имел собственную точку зрения на мироздание и явно начитался философии здравого смысла. Несомненно, он подозревал что-то большее, чем выкладывал.
— Неплохо, — кивнул Иванов, — очень звучно.
— Но никогда не можешь обходиться без них! А это? — Он прихлопнул стаканом о стойку, и бармен оглянулся. — Самое верное. Как, старый друг, правда ведь?
— Правда, — кивнул Иванов. — Как собака...
— О! Потому что она не предает.
— Когда тебе хочется, — согласился Иванов.
— А потом... чем мы обязаны? Разве что только деторождением.
— Наверно... — сказал Иванов и оглянулся на кукольников.
Женщина в своей облегающей блузке походила на гусеницу.
Так можно согласиться со всем. Он напомнил ему мужа Гд., который умел впадать в мрачное уныние.
— Так он... — поспешила объяснить подружка и подергала Гд. за плечо.
— Я его не знаю, — отреклась она и снова положила голову на стойку.
— А... — понял Иванов. — Ну хорошо, что скажете?
Он сощурился и продекламировал:
— "Я одиночеством своим ни разу не объелся..."
У него был хорошо поставленный голос с правильной артикуляцией, только заплаканное лицо никак не вязалось с отсутствующим видом.
— Бродский? — спросил Иванов.
— Мандельштам... — Саксофонист даже бровью не повел. — Добавь, — попросил он бармена.
— Тоже мне маэстро! — через губу проронила Гд.
Без сомнения, она ревновала.
"Пожалуй, он завладел некоторой свободой, — подумал с интересом Иванову. — Ох!" — только и воскликнул он про себя, не веря. Но дела его с Гд. все равно были явно дрянь.
— Ну вот, видите, — заметил Иванов.
Музыкант отвернулся. Артисты исполнили свой номер и сорвали аплодисменты.
— Вы никогда не пользовались табаком не по назначению? — вдруг спросил саксофонист.
— Нет, конечно... — сказал Иванов. — Не помню...
— Так вот это... — не слушая, саксофонист потыкал в глаза, — чтобы не попасть в армию... Там... — помахал рукой в сторону зала, — должны были обойтись без меня.
— Обошлись? — спросил Иванов.
Саксофонист не ответил, он неотрывно смотрел на макушку Гд.
— Валяй дальше... — великодушно разрешила она, — расскажи, что с похмелья ты ничего не можешь.
Музыкант только дернул головой. Иванову даже показалось, что от досады он готов плюнуть на пол.
"Я тебе не противник", — чуть не подсказал он ему.
— Сплю, с кем хочу, — раздельно и намеренно зло произнесла Гд. одними губами.
Саксофонист перевел на него водянистые глаза и словно попросил сочувствия обиженными плечами.
— Тук-тук, — саркастически добавила Гд., подперев голову ладонью и взирая на них обоих с чувством раздражения. — Кто там? Сиди, сынок, я сама открою.
Вдобавок она хмыкнула. Это была ее любимая поговорка о смерти, и она безжалостно умела ею пользоваться.
— Смерть не то, что мы предполагаем, это удача... — жалко улыбаясь, произнес саксофонист. Что он мог еще ответить? Он даже невольно просил прощения за то, что был старым.