Поэтому мы познакомились весной, в начале апреля, на рок-фестивале. Я сидела на сцене, спиной к исполнителям, в своей белой шапочке, демонстрируя полнейшее пренебрежение происходящим процессом. Справа от меня стояли двое с зачехленными гитарами, блондин с наглой физиономией и шатен, и ни одного из них я не узнала. Я обратилась к блондину, чтобы спросить, как называется группа, которая в тот момент была на сцене. «Новая ассоциация блюза», — сказал блондин. Я спрыгнула со сцены и протянула ему руку. И мы пошли танцевать, но сначала он барским жестом скинул с плеч дубленку, которую тут же молча подхватил шатен.
Он назвался Серегой, не Сергеем, как пятнадцать процентов мужского населения России, а я назвалась Домино. Мы еще долго звали друг друга именно так, и никак иначе, и только в моменты интимной близости я позволяла себе сказать Сереженька,и это было невыносимо сладостно, до какой-то зудящей оскомины по всему телу, до щелчков статического электричества. Но очень, очень потом. А в тот вечер он пригласил меня после концерта в самое модное казино, где должен был играть — не на рулетке, конечно, а на гитаре. И я беспечно отказалась, не обменявшись с ним ничем, кроме имен и рукопожатий. Не потому, что верила в судьбу, а потому, что судьба верила в нас. Я запомнила только нелепое название его группы — «Клоуны Иисуса».
Через две недели, в день моего рождения, сестренка пригласила меня в клуб, на какую-то трэш-команду. Но, придя, мы обнаружили, что трэшеры сняли свое выступление, и в афише сестренка разочарованно прочла вслух: «Клоуны Иисуса». Я бросилась к нему, как к родному, и сразу же сказала про день рождения. Он в ответ: «Я буду играть для тебя».
И он играл, сидя, склонив голову, и прожектор светил ему прямо в рассыпчатые золотые волосы. А когда закончил, я забралась на сцену и выдохнула: «Спасибо. Мне пора». Это была чистая правда, дома меня ждал муж. Он улыбнулся и поцеловал меня в серебряное колечко в губе.
Кажется, в последующие пару месяцев у нас с мужем состоялся какой-то нелепый диалог… вроде, есть ли другой мужчина, которого я желаю… да, есть один гитарист, ты его не знаешь… а я и не хочу знать никаких гитаристов; вся новосибирская музыка — сплошное убожество… не говори о том, чего не слышал… а мне не надо слышать, чтобы знать наверняка.
Стоял роскошный июнь, мы столкнулись в метро, днем, оба без вечернего лоска, без общих тем для разговора. Он сказал: «Я теперь играю в „Новой ассоциации блюза“, приходи в среду на концерт». Я вышла из метро и пошла в парикмахерскую, где меня нарядно постригли. Муж спросил: «Где твои волосы?» Я глупо улыбнулась и ответила: «Я влюбилась».
На концерт мы пришли с сестрой, ей едва исполнилось шестнадцать лет, и, по идее, я несла за нее ответственность и должна была вечером отвести домой. Но уйти было выше моих сил, и мы остались. Началась космическая рок-н-ролльная попойка в пустом ДК, с портвейном и дешевой ягодной настойкой, галдежом, ходьбой на ушах и черт знает чем. Мы с Серегой сидели на столе, и он обнимал меня сзади. Кто-то из озорства уволок мои туфли, кто-то тянул меня за босые ноги, а Серега просил: «Оставь в покое мою девушку!.. Ты ведь моя девушка?» Я пьяно кивала, всем сердцем предавая мужа, если к предательству применимо выражение «всем сердцем». Наверное, это был единственный раз в моей жизни, когда я кристально, абсолютно ясно, несмотря на хмель, понимала, что делаю, что говорю и чему киваю. Это был миг совершенного согласия, миг чистого смирения со всем, что ждет меня отныне и вовеки.
Смутно помню, сестра уехала одна, мы вышли на воздух и сидели на пожарной лестнице. Я не могла фокусировать взгляд и с трудом сдерживала рвоту. Серега говорил, что он женат и у него пятилетняя дочь. Я спрашивала, подбирая слюну с подбородка, любит ли он жену, а он не отвечал, все не отвечал мне. Наутро за музыкантами должен был заехать директор: они отправлялись на гастроли, и за час до автобуса Серега вдруг решил меня проводить. Мы шли очень быстро, почти бежали, и остановились только в арке у самого дома, задыхаясь, жадно, вприкуску, целовались, а потом он оттолкнул меня и ушел.
Прошли четверг, пятница и суббота. Я не могла ни есть, ни спать; после работы приходила на площадь у театра и лежала в траве, ослепленная любовью и белым июньским солнцем. Я курила сигарету за сигаретой, на каждой надписывая авторучкой его имя: это было мое колдовство. В эти дни любовь была такой сильной, что из всех моих пор она сочилась душистой смолой. Я превратилась в ходячую мироточивую икону; у меня не было сил даже говорить.
А потом настало воскресенье, и был день города. Муж не пошел со мной: не любил толпы, а толпа была чудовищная, такая бывает только раз в году в городе, столь же провинциальном, сколь огромном. Центр кишел людьми, пестрел флагами, гремел музыкой; асфальт был густо усеян пустыми жестянками, недозволенным стеклом и свежим конским пометом, растоптанным тысячами подошв. Я металась по проспекту с одной маниакальной мыслью: раз сегодня здесь весь город, где-то должен быть Серега, и я встречу его, я его встречу…
Я встретила его. На мгновение он вынырнул из людского водоворота, и я рванулась к нему, брызнув лучами из взрывающихся глаз, и почти сразу его взгляд остановил меня. Немыслимо, как остановить пулю. Он, не замедлив шага, не выдав себя даже поворотом головы, прошел мимо. За его спиной, держа его за руку, шла невзрачная молодая женщина в легком платье. Но я почти не расстроилась. Теперь я была уверена, что могу материализовать его в любое время в любом месте одной силой своего желания.
Потом я поехала в гости, где был муж, устроила сцену, облила его чаем и возвратилась на площадь. Только что кончился фейерверк; толпа утекала под землю, как выпущенная из бассейна вода. В темноте я кружилась вокруг того места, где Господь явил мне чудо, как бессмысленная ночная бабочка вокруг керосиновой лампы. Я не видела Серегу, а он не видел меня. Но он был там, он отвез жену домой, вернулся за мной и напивался, сидя на газоне, где не было ни одного фонаря. Мы были там оба, в нескольких метрах друг от друга, разделенные темнотой, чувствующие присутствие, бесстрашие и покой. Такой, какой бывает только в минуты, когда судьба берет тебя своей тысячепалой горстью.
Чинчимайо
У нее такой вид, что, с какой стороны ни взгляни — кажется, она сидит к тебе спиной. М. вытирает стойку и смотрит на женщину. Она приходит в кофейню каждый вечер уже две недели и заказывает «что-нибудь на ваш вкус». С одинаково непроницаемым лицом она пьет Харар и Маракажу, изысканный Бурбон Сантос и паршивую Либерику. М. не в силах угадать, какой сорт — ее любимый. И за какой столик бы она ни села, он всегда видит только ее спину, то укутанную в шаль, то облитую шелком, то — о боги! — нагую с родинкой между лопаток. Но сегодня — особенный вечер. Сегодня в ее чашке — Чинчимайо, приправленный колдовским порошком.
Колдунья сказала: вот три одинаковых порошка. Если дать деве один, она станет твоей на одну ночь, но наутро не вспомнит ни твоего имени, ни твоего лица. После второго — станет твоей еще на одну ночь, но утром проклянет тебя. И если потом ты ухитришься разыскать ее и в третий раз подсыпать снадобье — проклятие спадет, и полюбит она тебя навеки любовью страстной, верной и чистой, аминь, аминь, аминь. P.S. Все сразу сыпать нельзя.
М. смотрит на спину, прикрытую примятым льном, и чувствует биение крови даже в кончиках пальцев. Женщина допивает кофе и вдруг оборачивается:
— Как называется этот сорт?
— Чинчимайо, сеньора, — говорит М., и тьма летит ему навстречу из ее распахнутых глаз.
Ф. просыпается поздно, распятая в постели тягостной истомой. Она не знает, что было прошлой ночью и в каких мирах ее носили вихри сновидений. Последнее, что ей удается вспомнить, — это чашка кофе с диковатым, звериным ароматом. Чинчимайо, сладкий, как любовь. Ее любимый кофе. Но где она пила его и с кем — увы. Ф. несуетливо плывет по направлению к вечеру, через золотистый полдень, через целые часы блаженного досуга, сквозь гулкий, бронзовый закат, по коридорам тягучего времени. Когда вечерняя прохлада паводком поднимается над мостовой, она выходит на улицу. То и дело закрывая глаза, Ф. принюхивается, надеясь различить в густом воздухе вчерашний запах. А различив, бросается за ним. Запах приводит ее в кофейню, где за стойкой стоит хозяин — грузный, лысоватый, с приклеенной улыбкой под обвислыми усами. И все как будто смутно знакомо — круглые столики, цветные витражи.