…Йоши приходит домой, его тоже не было три дня.
— Где ты был?
— У друзей.
— Мне сказали, после концерта ты ушел с девушкой.
— Да, с девушкой.
— Ты был с девушкой у друзей?
— Но ведь и ты была с мужчиной.
— Я была с Косинским. Это родственник.
— Это мойродственник.
Сидеть и выламывать с хрустом красные зубы граната — совершенные, полупрозрачные, — выламывать из белых десен, из шатких лунок, из круглых челюстей. Там, внутри каждого зернышка, в капле терпкого сока, есть неделимая сердцевина с известковым вкусом сохлых птичьих костей. Как в любой истории короткой страсти. И если глотать, особенно не прижевываясь, можно длить это время какое-то время, сидя в этом простреленном солнцем кафе. Отсюда, с верхней терраски, бирюзовый квадратик бассейна прохладно заманчив; у воды босые девы тянут мятный чай, а я полулежу в полубреду, сама не зная, перед чем такая передышка. Как этот август был горяч, кипящий ягодный кисель, ожог всему живому. Я злилась на официантку, а надо было ей сказать: как можно медленней, голубка, ведь, расплатясь по счету, я заберу в мотеле чемодан, покину Харьков киевским экспрессом, и первая костяшка домино повалит остальные. Откуда было знать.
Хлопок в ладоши в горах способен вызвать сход лавины. Откуда было знать, что вызывает низвержение в Мальмстрем один лишь росчерк пальца на бедре. И он горит там. Все еще горит.
Я лишь хочу сказать, что каждую секунду нашей жизни в нас что-то умирает безвозвратно, какой-то сон, какая-то мечта, а иногда и целая Вселенная. И только оглянувшись в прошлое, мы можем различить ту точку, за которой «все началось, и ничего нельзя исправить». И я была б целей, не промахнись столицей. Но поздно, поздно, август миновал, где на платформу вышла из вагона тебе навстречу, улыбаясь сонно, не долгожданный ангел, а Горгона; окаменевший, руку целовал.
Ресторан, в котором я работала, назывался «Хекымган». Когда-то давно, когда его только что открыли, был он огромный и очень нарядный. Там любили собираться бандиты и первые новосибирские капиталисты, фамильярно называли его «Хек». Если девушку приглашали в «Хекымган», это значило, что акции ее очень высоки. Меня не приглашали.
Ресторан открыли корейцы пополам с русскими, а через некоторое время уехали в свою Корею, завещав управление русским партнерам. Очень скоро у русских партнеров получилось все разворовать, так что, когда я пришла туда работать, «Хек» располагался на куда более скромной территории, функционируя днем как столовая самообслуживания. Администратору поручили нанять новый персонал, этнических корейцев взамен русских. Он и нанял. На кухне работали шеф-армянин и две поварихи, японка и украинка. Обслуга была корейская, за исключением девушки Наташи, наполовину русской, наполовину якутки. Нас сводили на медкомиссию, выдали по два форменных костюма (жакетик-болеро поверх непристойно короткого платьица в облипку), и мы стали работать.
На работу надо было являться через день к пяти часам вечера, когда закрывалась столовка. Мы переобувались в туфли на шпильках, покрывали столы кумачовыми скатертями, сервировали и садились ждать гостей. Иногда гости (мы называли их пациентами) не приходили совсем. Тогда в час ночи, всласть насплетничавшись, накурившись сигарет и напившись соку, мы сворачивали лавочку, получали деньги на такси и разъезжались по домам. А иногда с гостями было очень весело.
Например, однажды поздно ночью, когда все уже хотели домой, заявился подвыпивший господин богатого вида. Он осмотрел зал, заглянул в меню и вышел, а через четверть часа вернулся в компании еще троих таких же господ и одного щуплого старичка. Они закрылись в кабинке и потребовали дорогого коньяку и разных яств, и чтобы обслуживала их непременно вон та лысенькая с ногами, то есть я. Старичка мне представили как ветерана железной дороги Николая Ивановича и велели со всем к нему почтением. Николаю Ивановичу на вид было за семьдесят, и после коньяка его разморило так, что он чуть со стула не падал. Поэтому, когда он держался за мою ногу, я деликатно помалкивала. Часам к четырем у дедушки открылось второе дыхание. Он вышел из кабинки, отвел меня в сторонку и зашептал на ухо: «Поедем со мной в гостиницу! Я тебе долларами заплачу!» Я замахала руками, мол, что вы, у меня работа до шести утра. Ветерана подхватили под руки, сунули мне двадцать долларов «на шампунь» (видимо, санитарное состояние моей замшевой прически не удовлетворило посетителей) и попросили вызвать такси. Провожая господ до машины, я заметила, что смотрят они на меня как-то не так. Глянула в зеркало: из рукавов накинутой шубки свисали теплые колготки с носками.
Был один постоянный пациент, которого все называли по фамилии, но фамилию эту я забыла. По слухам, он имел отношение к компании, владевшей всем зданием, поэтому за ужин он никогда не платил. Ужинал, впрочем, скромно, в основном водкой. После ужина непременно лез на сцену и просил музыкантов ему подыграть. Песен у него в репертуаре было не много, а именно две: «Там вдали, за рекой» и «Гори, гори, моя звезда». Он с упоением пел их по три-четыре раза за вечер каждую.
Музыканты в нашем ресторане играли с восьми до одиннадцати, а во все остальное время мы были обречены слушать единственную кассету со сборником русских клипов «Союз». Все песни с той кассеты я до сих пор помню наизусть, и каждый раз, как я их слышу, со мной приключается кондратий. Особенно от Ларисы Долиной: «А в ресторане, а в ресторане, а там гитары, а там цыгане». Слава богу, цыган у нас не было. Был пятидесятилетний дурашливый кореец Лим, приятель якутской официантки Наташи, — до старости щенок, одевался как неформал. Это он подарил нам форменные костюмчики. Был бандит Костя, переставший появляться после того, как отказался платить за вечеринку, — это была его месть «Хекымгану» за то, что в тот вечер, когда он предложил мне руку и сердце, я сбежала через черный ход. Была новая русская Лена, хозяйка фитнес-клуба, которая могла в одиночестве пить до шести утра, пока ее не забирал безработный муж с грустными глазами.
В «Хеке» я проработала недолго. Конечно же мы мухлевали: по ночам начальство спало, а мы сдавали поддельные счета. Нас просил об этом администратор Саша. Саша был всеобщий любимец, такой миниатюрный, с манерами аристократа, с волосами, завитыми щипцами. Именно он создавал атмосферу томной, безвременной праздности, из-за которой работа превращалась в нескончаемую вечеринку. На работу нас принимал лично Саша, поэтому мы и не отказывались подделывать счета. Я попалась, меня уволили, и Саша устроил меня в кафе «Томари», но это уже была другая история. Просто, проходя зимой по останкинскому холлу, я иногда чувствую знакомый запах, что-то такое неописуемое, морозно-сквозное, вперемешку с кухонным фритюром. Так пахло в моем любимом ресторане.
Темное Серебро
Прекрасна незавершенность. Зримо повисшие в воздухе фразы, расставания за миг до поцелуя, письма без обратного адреса, разлуки без намека на встречу. И лишь немногие из нас вполне владеют этим искусством. Остальных незавершенность тревожит и морочит, лишая покоя. Она требует продолжения, требует тихо, но настойчиво, то есть не продолжения конечно же — окончания. Люди говорят о «незавершенных гештальтах» как о том, что не дает им двигаться дальше. Кстати, само это словосочетание я впервые услышала от Л., с которым тогда водила дружбу. Гитарист Л. в пристальном интересе к психологии мной уличен никогда не был; то, что он употребил в беседе, на мой вкус, слишком умное слово, заставило меня спросить, откуда он его взял. Л. пожал плечами: «Так говорила Марина». Л., помимо прочего, был известен тем, что его девушки неизменно носили имя Марина и пирсинг на лице.
Я увидела его, кажется, в девяносто шестом году в Новосибирске, на площади у театра. Мы с подругой покуривали на скамеечке и вдруг заметили юношу, стоявшего неподалеку и болтавшего с приятелями. Наши взгляды замерли на его фигуре одновременно, будто споткнувшись случайно о дивную хрустальную вазу. Юноша был неприлично, возмутительно и в то же время трепетно красив яркой и свежей итальянской красотой. Роскошные черные кудри спускались ниже лопаток, и, когда он откидывал их резким движением руки, становились видны большие кольца в обоих ушах — невиданная экстравагантность. Живая фреска явно знала о своей красоте все, и каждый жест был кокетлив и пикантен на грани дурного вкуса. Вновь обретя дар речи, подруга повернулась ко мне: «Красивый мальчик. Жаль, что пидор».