Мы едем назад, и я наконец-то могу забрать свое сокровище. Тебя не били, спрашиваю я, и мы, обнявшись, идем ловить такси. Небо светлеет. У меня много вопросов, очень много, но я знаю, что не задам их, скорее всего, никогда.
Через день в маршрутке напротив меня сидит чистенький молодой господин с усиками, он аккуратно подстрижен, на шее золотая цепочка, на ногах шлепанцы поверх черных носков. Мужчина разговаривает с другом, которого мне не видно. Он рассказывает историю о своей непутевой жене или подруге, которая, будучи пьяной, ввязалась в драку на остановке и попала в участок, из-за чего ее малолетняя племянница сутки просидела дома одна без еды. Он рассказывает это спокойно, без мата, без возмущения, сожалея лишь о том, что малышка была голодна. Я смотрю на него и думаю, как было бы хорошо, если бы я умела любить таких простых, добрых и работящих парней, пусть даже будут в усах и шлепанцах, ведь мама меня учила любить именно таких. Главное, чтобы человек был хороший, говорила она.
Я не ем вторые сутки и не пью даже воды. Не потому, что больше нет денег, — голод — это мой точильный камень, а ненависть — лезвие, которое я точу. Мне нужно это лезвие, чтобы вырезать жирный крест на этой дурацкой истории, но оно ржавеет прямо у меня в руках. Я просто слабая слабая слабая женщина, слабая и смешная. Он спит, а я плачу в свой чай с печеньем, и жизнь продолжается, я потеряна для всех чистеньких мальчиков в золотых цепочках и без.
Фея
Приходила голубая фея-крестная, приносила кувшинку в лаковых зубах, клала на одеяло, смеялась ласково.
Голубая была на ней пижамка хлопковая и настоящий феинский колпак.
Как случилось, девочка, спрашивала она меня, как произошло?..
Что твоя любовь превратилась в блуждающий болотный огонек, зовет он и путает, заманит и утопит?..
Как случилось, что любовь твоя превратилась в огонь олимпийский, передают его из рук в руки, из уст в уста, от отца к сыну?
Качала головой фея-крестная, и крест красный Андреевский качался вместе с ней — священная буква «X», переменная, неизвестная.
Следи за волшебной палочкой, говорила она и водила перед глазами, дирижируя, а я пела, пела русалкой на камушке.
Как случилось, девочка, спрашивала фея, что любовь твоя стала летучим огнем, заговаривают его, как зубную боль, разливают воском по мискам?..
Вынимала фея трубу медную, подставляла к уху, чтобы слушать мое сердце, но ничего не услышала, только плеск холодной воды, горькой, темной, соленой.
Как случилось, девочка, что любовь твоя стала огнем эльмовым, горит он высоко на шпиле, не достать руками?
А я смотрела в ее глаза серые, — как случилось, крестная, как случилось, милая, что ни один из огней не греет меня?..
Натянула на лицо мне одеяло в клеточку, взяла в руки скальпель и кюветочку, отворить хотела кровь, да пошла вода — чистая, холодная, околоплодная.
Показалась мне фея встревожена, достала вазочку для морожена, обросла чешуей, обвилась змеей, ядом капнула опаловым, уползла, шипя, под кровать.
И теперь я сама себе голубая фея, зубы лаковые имею, вместо рыжих перьев — ледяные иглы, и сосульками длинные волосы.
Я лечу мимо вас поцелуи ронять с алебастровых губ — в перегонный куб, а кто хочет сказать мне, что я допьюсь, — опоздал, опоздал, опоздал.
Заканчивается третий день моего заточения в безалкогольном мире. Знаете, на что это похоже?.. Это похоже на темную душную комнату, в беспорядке заставленную мебелью. Как бы осторожно я ни передвигалась, каждую секунду я налетаю на какие-то твердые, острые углы и гостеприимно распахнутые дверцы. И мне страшно, бесконечно страшно от мысли, что свет может никогда не зажечься.
Я ничем особенным не занимаюсь в эти дни. Живу в режиме энергосбережения. Лежу с книжкой на диване, потом перехожу в кухню, к телевизору и холодильнику. На звонки не отвечаю, если только это не Йоши. Йоши, по договоренности, звонит дважды, через два гудка, и так я могу определить, что это он. Но сегодня он не звонил. Йоши — это моя мама. Это единственный человек, который умеет меня любить так, как мама. Абсолютной, безусловной любовью. Он приходит ночью, когда я болтаюсь между сном и явью, отупевшая от боли. Он растирает меня пахучей мазью, нашептывая что-то непонятное, но абсолютно, безусловно ласковое. Он колет мне витамины, надевает на меня носки и заворачивает в одеяло.
Сколько лет алкоголь давал мне убежище от боли; столько лет, что я забыла, каков на самом деле этот мир. В нем так много боли, что я не представляю, как в нем существуют люди, которые никогда ничего не употребляют. Что это за порода людей? Может, они, как дети, осиянные особым светом, может, вокруг них защитное поле? А может, они грубы, как картофель в мундире или даже как кокосовые орехи?.. В этом мире так много страха, что каждую минуту ко мне возвращается одна и та же мысль: я не знаю, как мне прожить эту жизнь до конца, она невыносима, а у меня нет даже сигарет. Может, не стоило отказываться от всего сразу.
Эту мысль надо прогнать. Надо думать о Йоши, о маме. Самое первое воспоминание о том, как хороша телесная близость с человеком. Мне шесть лет, и мы с мамой в душевой на работе у отца. В нашей коммуналке нет ванной комнаты, только две раковины в кухне на шесть семей. Раз в неделю мы кладем мочалку и полотенца в старый пузатый папин портфель и идем мыться в Горэлектросеть. Мама раздевается, помогает раздеться мне, а потом берет меня на руки. Этот миг стоит того, чтобы ждать его целую неделю. Мамина молочная кожа, ее роскошное, щедрое тепло. Она была чуть моложе, чем я сейчас.
Йоши так похож на мою маму. Не всегда, конечно. Но я точно знаю: у него внутри есть какой-то модуль нежности, в точности совпадающий с маминым, возможно, из одной партии. Я узнаю эту манеру обнимать двумя руками мою голову и целовать макушку. Я узнаю эту улыбку — когда я без причины хнычу и капризничаю, вместо насупленных в гримасе показной строгости бровей я вижу, как Йоши мне улыбается. Самой доброй, самой солнечной, всепрощающей улыбкой. Так сладко плакать с ним рядом. Сейчас я не плачу только потому, что жду, когда он придет.
Я заново обнаружила в себе какую-то слезливость, необычную даже для меня. Это бывает со мной очень редко, в основном перед телевизором. Впервые это случилось в больнице. Каждый вечер в холле дамы из числа ходячих собирались для просмотра очередной серии фильма «Морена Клара». Тогда перед фильмом шел старый диснеевский мультик времен мировой войны. Два самолета встретились и полюбили друг друга, а потом у них народилась куча маленьких самолетиков для ВВС США. История так тронула меня, что я расплакалась, хотя это был не Белый Бим Черное Ухо и не что-нибудь в этом роде.
Так вот, сегодня я плакала над передачей «Экстрим Мэйковер», видя, как пожилая женщина радуется, узнав, что попала на программу, и теперь ей сделают новый нос, новые зубы и даже новый зад. Она беспрестанно повторяла: «Господь услышал мои молитвы!» И, утирая слезы счастливого сопереживания, я думала, что у нее была тяжелая и долгая жизнь, она растила детей, заботилась о них, зарабатывала на хлеб в поте лица и все это время молилась, чтобы Господь послал ей новую жопу, лучше прежней. Она мечтала надеть туфли на высоких каблуках и пройтись по родному городку, сверкая ослепительной новой жопой. Она точно знала, чего хочет, и, уж поверьте, в ее жизни не было места этим иррациональным страхам, этой мучительной ипохондрии, превращающей меня в лужу подтаявшего желе.
Разумеется, я не выдерживаю и иду за сигаретами. Магазин не близко; я шаркаю ногами по укатанному снегу, чувствуя каждый сустав, каждый позвонок. Мне тысяча лет, и я могу рассыпаться от любого неосторожного движения.