— Отойдите, пожалуйста! — сказала Велта Зое и рукой ее небрежно так отодвинула.
Не понравилось мне это, но Велта уже приказывала:
— Света, кофеин!
Вытряхнули они меня из куртки, рукав у последней рубахи разодрали, но тела-то все равно не видно — грязь сплошная. Как-то проскреблась все-таки Света ваткой до кожи и иголку ткнула. Тут я и очухался.
— Идите-ка вы! — сказал им и пошел в душевую.
Шмотье мы с себя в угол свалили. Не разберешь — где штаны, где куртки — куча глины лежит. А потом открыли в кабинках воду и уселись на решетках. Я с полчаса, наверное, просидел, и к Косте в кабину заглянул. Смотрю, он кулак под голову сунул, навалился на перегородку и спит. А вода по нему хлещет — кипяток. Как только не сварился? Растолкать хотел — дудки! Я воду закрыл — и к другой кабине. Так и Квитко же спит, бандит! И Самурай! С ума сойти! Мне Велта после растолковала, что сам-то я не заснул потому лишь, что кофеин получил.
Заорал я там в душевой, как зарезанный. Дядя Саша прибежал, взглянул на всех и обратно.
Ну, скажи, не выжился, сивый черт? Позвал Велту, топотят прямым ходом в душевую вместе со Светой и чемоданчиком.
— Куда претесь?! — крикнул я им.
Велта споткнулась, но хода не сбавила.
Быстренько они мальчиков расшевелили, Степанов, когда уяснил обстановку, рукой прикрылся и велел завхоза позвать.
— Бегом! — кричит. — Хэбе тащи! Бегом!
Тот крутенько приволок нам со склада новые хлопчатобумажные костюмы. Мягкие, как пижамы больничные. Мы их прямо на голое тело натянули, а завхоз всем уже сапоги новенькие тащит и портянки. Во прохиндей! В другое время у него рукавиц не допросишься, а тут — расщедрился.
Вышли мы на волю, а там народ, как стоял, так и стоит. Теперь уж я им объяснил, что уходить можно, показывать здесь больше ничего не будут. Смеются, а не уходят.
Велта хотела нас на машине подвезти, но мы отказались. Вокруг горы́ долго ехать. Пешочком через переходик — ближе.
— Отгул — два дня! — сказал Костя тем, кто не менялся, пока плывун не успокоили.
И пошли мы потихоньку тропочкой через багульник. Мимо пожарки, мимо фабрики. Концентрат там как раз грузили в машину. Аккуратные мешочки, каждый — полцентнера. Сейчас их на станцию повезут, а потом пассажирской скоростью на Челябинск…
Много людей вместе с нами шло. Соня Клецка из своей сараюшки удивленно глядела, потому что все мимо прошли…
Дня через три после этих событий мне в общежитие позвонил Кутузов.
— Газету имеешь?
— Принести должны.
— Лодырь ты! — он меня укорил. — Самому надо на почту ходить. А так ты все на свете проспать можешь.
— Что случилось-то?
— Сейчас, — он объявляет, — прочту я тебе концовочку из одного волнующего произведения.
Паузу он соответствующую выдержал и читать стал.
«Шахта уходит в гору.
Шахта вгрызается в гору.
Люди вгрызаются в гору. В самое сердце, туда, где спрятала она дорогую руду.
Гора сопротивляется, гора не хочет отдавать свои богатства. Она щетинится угрюмыми лиственницами, швыряет в людей камни.
Но люди упорны. Они расчистили камни на склоне и построили жилища. Они пробили в глубь горы длинную выработку и назвали ее шахтой.
По утрам, когда серый рассвет освещает окрестности, взрывы в глубине горы сгоняют с ее вершины запутавшиеся в лиственницах тучи. Гора глухо вздыхает. Но она бессильна. Она отдает руду.
Люди победили гору.
Обыкновенные люди!»
— Ох! — восхитился я. — Прелесть какая! Про нас?
— Про вас… — изрек он мрачно. — Про тебя сказано, что грамотный ты рабочий.
— Мать моя — женщина! А кто написал-то? Поэт? — Ан. Федотов написал.
— Анатолий, стало быть, или Андрей?
— Вот-вот… Или Антон. В копилку я его сейчас устрою, — говорит Кутузов, — на видное место.
— За что же это? — взвинтился я. — Прекрасный же конец! «Гора глухо вздыхает, но она бессильна…»
— В начале он еще лучше пишет, — соглашается Кутузов. — Прочесть?
— Ясное дело!
— Пожалуйста: «Усилия бригады крепильщиков тов. Манылова сдерживал недостаток половых досок».
— Ой! Может, из другой статьи это, а?
Даже словечка Кутузов мне не сказал.
— Слушай, Иван Александрович, — стал я его просить. — Простим давай! Ну, бывает. Перепутал человек шахту с ЖЭКом. Но ведь был моментик, когда очень не помешали бы нам две соточки, скажем…
— Что это — за «соточки?» — спрашивает он.
— Доски такие. Сто миллиметров толщина у них. Не половые, конечно. Но доски же!
— Нет! — уперся Кутузов. — В копилку! И не уговаривай!
— Хвалит, опять же… Не ругает ведь?
— Хвалит, ага, — бурчит Кутузов. — Парень талантливый. Пишет еще, что «плывун просачивался сквозь плотные щели крепления».
Тут уж я понял, что ничего не поможет Ан. Федотову, быть ему в копилке. Ничего мне не сделать для него, если «плотные щели…»
— Ну? — спрашивает Кутузов.
— Что же делать? — вздохнул я. — Клади в копилку. Действительно, очень уж неровно пишет товарищ.
ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ ПОНТОН
Началось строительство крупнейшего в Западной Сибири нефтепровода Усть-Балык — Омск, протяженностью 1000 километров
1. ПРИЕХАЛИ
Обь в этом месте круто заворачивала вправо к синеющему лесом материку. Черная таежная вода не поспевала за руслом. Она давила берег, бугрилась медленно растекающимися блинами, упруго закручивалась и выталкивала грязную пену.
Берег над омутом откололся от основной земли и сполз боком к воде, утопив верхушки деревьев. Они стали расти из него в воду.
Под деревьями вода выкопала в дне яму, в которой всегда жили пять или шесть осетров. В начале осени все они ушли вверх по реке давать жизнь потомству. К ледоставу вернулись двое, остальные запутались по дороге в неводах и пропали.
Эти двое остановились в яме на своих привычных местах, один — на самом дне, другой — немного повыше. Вода, ослабнув от удара в берег, сорила на них пищу, и они отъедались после трудной дороги.
Днем позже, 26 сентября, к берегу, повыше ямы, приткнулся буксир, а баржа, которую он тащил на поводке, проплыла ниже, но поводок не пустил, и она, описав дугу, сунулась в яр — прижало течением. На барже приплыла на новое место работы группа водолазов из экспедиционного отряда подводно-технических работ. Зимой к яме должен был выйти знаменитый нефтепровод, водолазам назначалось обеспечить переброску его через Обь.
Было холодно. С низовьев шел ветер, гнал волну против течения. Из трюма баржи со спиннингом в руках выбрался самый молодой из водолазов — Кузьмин Женька, бывший матрос. Он поежился и застучал сапогами по железной палубе к борту, оглядывая яр заинтересованными глазами.
Капитан буксира что-то кричал, но слышно было плохо — относил ветер, да Женька и не слушал занятый своим делом.
— Главное — блесну не посадить! — сказал он и сделал короткий заброс вдоль ближней подтопленной осины — на пробу. Женька не дал блесне потонуть глубоко, чтобы не задела невидные в воде сучья, круто провел ее и вздохнул свободно. Он надеялся, что в корягах живут щуки, а вываживать рыбу рядом с опасным деревом было несподручно: могла уйти вместе с блесной.
Кузьмин подвинулся по борту левее к свободному месту на воде и бросил блесну еще раза три — в разные стороны. Чтобы выманить рыбу из засады, он вертел катушку рывками, блесенка то выскакивала к поверхности воды, то проваливалась, лениво сверкая. На палубу обеспокоенный остановкой вылез начальник группы костистый старик Иван Прокопьевич Мочонкин, прозванный «Три Ниточки» за употребление одеколона в неизвестные Женьке безводочные годы. Оказывается, на пробках, которыми завинчиваются флаконы с одеколоном, имеется только по три нитки резьбы — не больше и не меньше. Три Ниточки был в шерстяном водолазном белье и шлепанцах без пяток на тощих ногах.