В таком виде его застал рассыльный из штаба с приказанием немедленно явиться к командующему.
Он вымыл руки и решил переодеться, но почувствовал, что нужно кончать сразу. Кое-как почистился и пошел. Когда шел, думал о том, что на свой корабль едва ли вернется.
На "Ильиче" постучался в ту самую каюту, в которой еще накануне сидел Иван Шадринский, и услышал глухой голос:
- Войдите!
Решительно вошел, но сразу остановился, пораженный тем, что увидел.
За столом, сгорбившись, сидел широкоплечий человек в кожаной тужурке. Это, конечно, был Семен Плетнев, но почти неузнаваемый. У него на палец отросла борода, скулы резко выступили вперед и лицо стало совершенно серым с черными провалами глаз.
- Здравствуйте, товарищ Бахметьев, - медленно сказал он. - Давненько не видались.
Всего лишь несколько минут тому назад такое вступление показалось бы Бахметьеву зловещим, но сейчас он думал о другом.
- Что с вами случилось?
Плетнев встал и протянул руку. Она была сухой, но все-таки очень сильной, и Бахметьев пожал ее с радостью.
- Пустяки. Прихворнул малость, однако выжил. Садитесь, пожалуйста.
Бахметьев сел. Теперь он забыл все, о чем только что думал. Он видел перед собой человека, с которым так много пережил, и был очень рад, что его видит. Ему становилось хорошо от одного присутствия Семена Плетнева. Хорошо и совсем спокойно.
Но внезапно он густо покраснел.
- Мне очень стыдно перед вами, - с трудом сказал он. - Тогда, в Гельсингфорсе, у меня не хватило силы отказаться.
Плетнев, не поднимая глаз, раскрыл коробку папирос и пододвинул ее к Бахметьеву.
- Смешные тут пароходы. Верно? - Подумал и добавил:- И порядка как будто маловато... Закуривайте.
Бахметьев не ответил. Ему нечего было отвечать. У него было такое ощущение, как будто он с размаху вломился в открытую дверь. Чтобы восстановить свое равновесие, он взял папиросу и размял ее пальцами.
- Завтра к вечеру должны прийти еще две канонерские лодки, - все так же медленно продолжал Плетнев, - "Беднота" и "Карл Маркс". Значит, всего их будет пять штук.
Он определенно не хотел вспоминать о той гельсингфорсской истории, и, странное дело, Бахметьеву это было досадно. Может быть, оттого, что ему самому такого труда стоило о ней заговорить.
Нет. Чепуха. За эту забывчивость нужно было быть только благодарным. Бахметьев тряхнул головой и сказал:
- Да. Пять штук.
- Пять, - повторил Плетнев. - Конечно, некомплект команды и всякие неполадки по материальной части, но что-нибудь сделать можно. Вы примите от военмора Малиничева командование дивизионом, а потом мы с вами подумаем, как его наладить.
- Я? Командование дивизионом? - Бахметьев даже поперхнулся табачным дымом и закашлялся. Такого оборота дела он никак не мог ожидать.
- Вы, - ответил Плетнев и, подумав, добавил: - Сегодня.
Странно, что в бывшем матросе была та уверенность, которой не хватало бывшему капитану второго ранга Шадринскому. Пожалуй, флотилия и в самом деле вы-. играла от такой замены. А дивизионом, слов нет, любопытнее было командовать, чем одной лодкой.
- А как же Малиничев?
- Малиничев? - И Плетнев задумчиво потер подбородок.- Он будет у вас командовать какой-нибудь лодкой. По вашему усмотрению.
Бахметьев вскочил на ноги.
- Но ведь я же не могу. Он старше меня. Гораздо опытнее и вообще... Был лейтенантом, когда я еще учился в корпусе, и только что был моим начальником. Я не смогу отдавать ему приказания.
- Садитесь, пожалуйста. - Плетнев поднял глаза, и в глазах его была легкая усмешка. - Кто-то мне рассказывал, что нынче нельзя судить о командире по его бывшему чину. Верно это?
Бахметьев сел. Он чувствовал себя совершенно беспомощным. Должно быть, Ярошенко передал его слова Плетневу, и теперь он никак не мог от них отречься, И вообще не знал, что ему делать.
- Ну вот, - сказал Плетнев. - Когда вы были мичманом, я у вас служил простым минером. А теперь я командующий и свободно могу отдавать вам приказания... Сегодня, как полагается, вместе с Малиничевым подайте рапорты,
- Есть. - И, чтобы скрыть свое смущение, Бахметьев принялся раскуривать потухшую папиросу.
- Приказ получите в распорядительной части. Он у них готов. А комиссаром останется у вас Ярошенко. Вы хорошо с ним живете?
- Очень.
- В порядке, значит. - Плетнев наклонился вперед и через стол протянул руку. - Потолкуем с вами в другой раз, а сейчас пришлите мне товарища Лобачевского. Будьте здоровы!
Бахметьев вышел в коридор и так же осторожна, как и накануне, закрыл за собой дверь. Только теперь у него были совсем иные мысли. И первая - что выслушивать приказания от бывшего матроса оказалось вполне просто.
8
В каюте было темно и душно. Плетнев лежал с закрытыми глазами, но уснуть не мог.
Дела флотилии обстояли плохо. Бестолочь, перемноженная на отвратительное снабжение, а людей нет и не предвидится.
Можно ли наладить хоть какую-нибудь корректировку огня с берега? Как быть с проклятыми дровами, которых всегда не хватало? Какие меры принять против возможного прорыва неприятельских кораблей?
Со всех сторон была сплошная путаница нерешенных вопросов, а кое-какие сотрудники штаба сидели с поджатыми губами и вовсе не спешили помочь. А другие, вроде Лобачевского, просто были бездельниками.
Впрочем, все это он предвидел заранее и теперь жаловаться на свою судьбу не собирался.
"Боевые действия ограничивались обоюдным обстрелом позиций и налетами авиации с обеих сторон" - это была фраза из его последнего донесения в Москву.
Нет, какие уж там обоюдные налеты! Своя авиация просто никуда не годилась. Самолетов было порядочно, но летать могли всего лишь штук десять - двенадцать, да и те плохо.
Люди? Людей винить не приходилось. Черт знает в каком виде были сами машины, и механики работали круглые сутки, чтобы хоть как-нибудь привести их в порядок. А летчики за отсутствием бензина летали на мерзости, которая называлась "казанской смесью" и от ко" торой все время скисал мотор. Люди были героями.
"Боевые действия ограничивались обоюдным обстрелом позиций..."
Во время последнего обстрела на плавучей батарее "Урал" в канале орудия разорвался снаряд. Троих совсем разнесло, а несколько человек просто полетело за борт, и их пришлось вылавливать. Но самое страшное было потом. Пламя от взрыва проникло в трюм, где хранилось штук триста снарядов.