А реке хоть бы что. Река, этот волк в овечьей шкуре, бесстыдно бежала дальше, мимо кузни, резво мчалась, не зная за собой никакой вины, не сознавая своего греха. И все-таки с ней придется ладить!
Амброж и Яна спустились к подножию косогора, Амброж придержал шаг и ткнул рукой в сторону грубо отесанного валуна. На камне была вырублена отметина и дата: 1878 год — самое страшное в этих местах наводнение. Вот куда добирались воды. А в двадцатом веке река тоже взберется на такую высоту? Сейчас середина столетия, и у нее еще полвека впереди! Яна понимающе кивнула головой. И ей показалось странным, что мать погибла в год, когда река еще притворяется кроткой и старается рядиться в овечью шкуру.
— Ты обо мне не беспокойся, дочка!
— Но что ты будешь делать один? — озабоченно спросила Яна.
— Живи себе спокойно своей жизнью, ни о чем не тревожься! — успокаивающе ответил Амброж.
«Зачем девчонке постоянно иметь реку перед глазами! Я — другое дело. Я не потеряю к реке уважения. Она — мой соперник, но и моя кормилица. Не больно-то подходящее время для еретических мыслей, но с детства я с большим уважением относился к этому камню, который утверждает власть и славу реки, чем к церкви, поставленной в безопасном месте. К церкви, тоже утверждающей надо всем свою власть.
— Говорят, кузню закроют, — сказала Яна полувопросительно.
Слова эти прервали ход его размышлений — он проводил воображаемую прямую от зарубки на камне до косогора за рекой. Лишь несколько высоких крыш поднималось в тот паводок над водой. От остальных домов, выходит дело, торчали лишь трубы. Какой же это был кошмар! Впрочем, неизвестно, сколько людей погибло в то наводнение. Может, никто. На надгробьях этот год не значится. Так ведь люди могут уйти от смерти, если видят, что зверь ощерил зубы и выпустил когти. Били волны, бешено мчалась вода, исходя лаем, как собака, которой не дано укусить. Самое страшное — это тихое коварство. Будь то человека или стихии…
— Пока что кузня нас кормит, — произнес он твердо и опустил тяжелую руку на плечо дочери. Столь необычное проявление чувств длилось недолго.
Они потихоньку двинулись дальше, в сторону кузни.
Настоящих похорон у Анны не было, но и этот траурный обряд принес жителям низины облегчение. И, хотя до той минуты никто и не подумал усомниться в гибели несчастной женщины, только собравшись вместе, попросив у бога вечного упокоя ее душе, они с ее смертью как бы смирились. Теперь остальные могут спокойно жить дальше. И Амброж точно так же все это воспринял, не отдавая себе отчета, что просто поддался извечной потребности человека в магии торжественного обряда, уводящего от раздумий над мучительными вопросами бытия, рождения и смерти.
«В нас, как в капле воды, повторяется все, что было в людях, живших здесь в прошлые века», — рассуждал он, но это уже были мысли не о гибели жены. Надо было думать о том, как жить дальше, о работе, о кузне, которая была на этом свете его жизнью.
Вечером Амброж вышел из кузни и опустился на порог. Вдыхал в сумраке осенний терпкий воздух и чувствовал себя обманутым, потерянным и одиноким. Откуда-то тянуло картофельной ботвой, с откоса доносилось треньканье коровьих колокольчиков. Почти у самых его ног текла река. Приятно глядеть и слушать. Река словно бы ластилась к нему, втиралась в друзья своим вкрадчивым веселым говорком. В ее спокойной глади отразилась верткая тень ночной птицы, отправлявшейся с чердака на свою еженощную охоту.
Амброж сиживал здесь и раньше, ожидая дочь с работы. Рвущий уши рев автобуса, который привозил ее из города, был одним из тех звуков, что силой вторглись в долину. Амброжа угнетали перемены, связанные с появлением этого автобуса. Конец войны раскидал по лесам и вдоль тихих дорог столько металла, что, казалось, только успевай обрабатывать. Спрос на топоры, мотыги и лемехи к плугам поначалу был неиссякаем. Если б огонь в горне не угасал и по ночам, то удары кузнечного молота все равно не успевали бы превращать военную сталь в необходимые крестьянину орудия труда. «Вот удивился бы отец, если б жил сегодня», — подумал Амброж с улыбкой — в памяти всплыли отцовские рассуждения о будущем, которое, «попомнишь мое слово, сынок», раз и навсегда принесет людям облегчение. «Уже началось, отец! Пришел конец власти мельника и чванству богатых мужиков. Вот только автобус возит крестьян из нашего бедного края на работу в город. А музыка и речи, которые сейчас, в этот тихий вечер, доносятся из тарелок громкоговорителей, развешанных над домами по всей деревне, да и просто разговоры и толки тоже не сулят кузне ничего доброго».
Рычание мотора покатилось вниз, в долину, но, достигнув деревенской площади, захлебнувшись, умолкло. Вскоре появилась Яна. Они поздоровались, вошли в кухню, каждый отягощенный будничными заботами нынешнего дня.