Надо что-то делать, что-то предпринять. Надо вырваться из Петропавловской крепости. Во что бы то ни стало. Любой ценой.
Побег. Вот что ему сейчас нужно. Побег, тайное письмо в Симбирск и деньги, чтобы все могли выехать за границу. Он сам перейдет границу нелегально. Володя, Оля и Митя смогут продолжить там образование. Он будет работать для этого не покладая рук. Чтобы оставшаяся без отца семья ни в чем не испытывала затруднений.
Скорее, скорее назад в Петербург. Скорее назад в крепость, в камеру, чтобы совершить побег по всем правилам и законам, подкупить стражу, перепилить решетку, спуститься по крепостной стене на веревочной лестнице и ускакать на поджидающих лошадях в густой и темный лес.
Он сильно разбегается по Лисиной улице, отталкивается от земли, взлетает...
Но, видно, первый толчок был недостаточно сильным: от угла Беляевского переулка приходится разбегаться еще раз.
Разбег. Толчок. Прыжок. Еще один толчок. Гигантский прыжок вдоль всей Комиссариатской - не задеть бы за купола соборов...
И вот он наконец в воздухе. Он летит на этот раз сам по себе - безо всяких воздушных шаров, без ковров-самолетов. Просто он сегодня летающий человек. Может быть, единственный во всем мире летающий человек. Стоит ему только захотеть, и он взлетает в воздух. И никто, решительно никто не может догнать его. Он свободен - свободен как птица, как мысль, настроение, чувство...
Он делает прощальный круг над городом.
Прощай, Симбирск!
Прощай, родина!
Прощай, детство.
Гимназия.
Отчий дом.
Прощай, Волга.
Прощай, все, что бывает только в юности, - мечты, упования, грезы, чистые думы о будущем, светлая вера в исполнимость желаний и свершение надежд.
Он берет курс на Петербург, и зеленовато-серая, как казенная шинель, Россия плывет под ним, исполосованная розгами мартовских рощ и шпицрутенами корабельных лесов, исхлестанная плетями рек, - вся в осколках озер и надежд, в косых слезах соленых дождей, в редких разводах облаков, в неясных, непрочитанных, непонятных туманах.
Да, наверно, он летал в ту ночь - с 20 на 21 марта 1887 года, в ночь перед своим последним допросом на следствии.
И если он летал, значит, он еще рос тогда - и нравственно, и физически.
Он не мог нравственно не расти в эти дни, потому что все, кто видел его до ареста и потом на суде, отмечали необыкновенную внутреннюю перемену, происшедшую с ним за время следствия.
До ареста он был юношей, обращающим на себя внимание своей цельностью и этическим стоицизмом, несомненно отмеченным высоким жизненным предназначением, по все-таки юношей.
После следствия он неожиданно предстал перед всеми совершенно иным человеком - сложившимся, зрелым мужчиной, чье поведение на суде и чей одухотворенный облик говорили о том, что этот человек решил умереть за свои убеждения, но не изменять им. После следствия, на суде, все увидели в нем глубоко осознанную, спокойную готовность принести свою голову на самый высокий алтарь человеческой жертвенности - алтарь отказа от собственной жизни во имя блага своей родины.
Глава восьмая
1
- Александр Ильич, мы внимательно проштудировали вашу рукопись, которой вы дали наименование... э... э... «Программа террористической фракции партии «Народная воля»». Я правильно излагаю?
- Правильно.
- Вы составляли ее в настоящий момент по памяти?
- Да, по памяти.
- Никакими вспомогательными источниками не пользовались?
- Разумеется. У меня все было отобрано при обыске.
- Скажите, Александр Ильич, а в какое время был приготовлен оригинал этой рукописи?
- Программа была принята сразу же после того, как фракция оформилась организационно.
- А точнее?
- Приблизительно во второй половине декабря.
- Восемьдесят пятого года?
- Нет, восемьдесят шестого.
- Я прошу извинения, господин ротмистр...
- Пожалуйста, господин прокурор, прошу вас.
- Ульянов, кто первый подал мысль о составлении программы?
- Мысль была общая.
- Ну, а все-таки? Чьей рукой были написаны первые фразы?
- Это не имеет никакого значения.
- Я повторяю свой вопрос: чьей рукой было начато составление программы?
- А я повторяю свой ответ: на мой взгляд, это не имеет никакого принципиального значения.
- Меня не интересуют ваши взгляды. Я требую точного ответа на поставленный мной вопрос.
- А меня мало интересуют ваши вопросы, господин прокурор. Какие бы точные они ни были.
- Ульянов, вы забываетесь.
- Ничуть.
- Запамятовали степень своей вины перед отечеством?
- Нисколько.
- Запомните: я приложу все усилия, чтобы вы получили по заслугам. Полностью.
- Не сомневаюсь в вашем особом ко мне расположении.
- Я вам обещаю пеньковый воротник, Ульянов. И я сдержу свое слово.
- Вы очень храбрый человек, господин прокурор. Вам больше подошла бы роль палача. В красной рубахе. И в лакированных сапогах.
- Молчать, мерзавец!
- Господа, господа... Александр Ильич, ну зачем нам ссориться? Ведь можно все выяснить спокойно, мирно...
- Господин ротмистр, я же просил вас, чтобы в дальнейшем меня допрашивали только вы один!
- Это оказалось невозможно. Служба-с.
- Во всяком случае, отвечать на вопросы этого монстра я больше не собираюсь.
- Господи, Ульянов, какой вы еще наивный мальчишка!
- Лучше быть наивным мальчишкой, чем законченным негодяем!
- Вы опять начинаете...
- Господа, господа, я прошу вас!.. Александр Ильич, вы напрасно обижаетесь на прокурора...
- Я вовсе не обижаюсь на него. Я просто не могу дышать с ним одним воздухом.
- ...совершенно напрасно. Вы же знаете, в свое время господин Котляревский пережил нервное потрясение. На него покушался Валериан Осинский. Вам, должно быть, рассказывали старшие товарищи?
- Да, рассказывали.
- Ну вот и прекрасно!.. А кто рассказывал-то?
- О чем?
- Да об Осинском.
- Ах об Осинском... А кто такой Осинский?
- Александр Ильич, батенька мой, вы же только сейчас сказали, что вам рассказывали старшие товарищи по партии о покушении Валериана Осинского.
- Впервые слышу об этом от вас.
- Позвольте, но вы же только что подтвердили мое предположение. Это же ваши слова: «да, рассказывали...»
- Я сказал их по инерции, думая совсем о другом.
- Значит, вы никогда не слыхали такого имени: Валериан Осинский?
- Нет, никогда.
- Организатор «Земли и воли»? Учредитель Исполнительного комитета?
- Нет, не слыхал.
- Александр Ильич, это наивно. Человек, находившийся в революционной среде, не мог не слышать имени Валериана Осинского.
- И тем не менее это так.
- Его еще повесили в Киеве... Извините, конечно, за неуместное напоминание.
- Сделайте одолжение.
- Так-таки и не слыхали? Ни разу?
- Представьте себе, ни разу.
- Странно, очень странно...
- Господин ротмистр, разрешите мне продолжить допрос?
- Прошу вас...
- Ульянов, ну а что же все-таки побудило вас и ваших товарищей взяться за составление программы?
- Я не желаю отвечать вам.
- Давайте мириться, Ульянов. Это в ваших же интересах.
- А я с вами не ссорился.
- Отлично... Так какие же были мотивы? Вы все время ищете случая высказать теоретические взгляды вашей группы. Я предоставляю вам такой случай.
- Хорошо, я отвечу. Ни в одной из существовавших до нашего выступления революционных программ не выставлялось достаточно рельефно главное значение террора как способа вынуждения у правительства уступок. Ни в одной программе не давалось более или менее удовлетворительного объективно-научного объяснения террора как столкновения правительства с интеллигенцией, неизбежного столкновения, так как оно выражает собой разлад, существующий в самой жизни и неминуемо переходящий, при известной степени обострения отношений, в открытую борьбу...