«А ведь все они умные ребята, - подумал про себя Дейер. - Например, этот Генералов по своему развитию гораздо выше, ну, скажем, сенатора Ягна, не говоря уже об откровенном дураке сенаторе Лего... Как все-таки странно складывается жизнь: одни - даровитые, ясноголовые, с блестящими способностями - должны идти уже в ранней молодости, благодаря каким-то несерьезным мальчишеским увлечениям, в тюрьмы, в каторгу, на виселицу, а другие - не блещущие особыми дарованиями, ограниченные, вроде Ягна или Лего, - добиваются должностей, званий, высокого жалованья, имеют дома, семьи, выезды, любовниц, имения, капиталец в банке... Все дело, очевидно, в том, чтобы уметь сдерживать свои страсти. Умеренность - вот ключ от ворот к раю. Вспыльчивость же и быстрая возбудимость ведут прямой дорогой в ад...»
- Да, господа судьи, - продолжал Генералов, - мы ставили своими ближайшими целями достижение в России свободы слова и свободы выражения своего мнения. Мы хотели мирно проводить в жизнь свои идеи. Мы хотели мирно выслушивать возражения наших противников и оппонентов. Мы хотели мирно добиваться того, чтобы представители мыслящей интеллигенции участвовали в управлении государством. Мы хотели бы иметь такую официальную администрацию в нашей стране, которая при свободе слова могла бы сочувствовать нашим идеям и помогала бы претворять их в жизнь... Но в нашей стране - повсюду реакция, повсюду честным людям затыкают рты, не говоря уже о том, что им связывают руки и ноги при всякой попытке деятельности на благо общества. Поэтому и необходим террор, поэтому необходимы бомбы, чтобы встряхнуть болото, именуемое русской общественной жизнью, чтобы...
- Постойте, Генералов, - перебил Дейер, - вы что же, считаете, что произносите сейчас защитительную речь?
- Конечно.
- Но ведь вы же только ухудшаете свое положение, произнося все эти слова!
- Мы с вами по-разному понимаем слово «защита», господин председатель, - Генералов стоял около барьера решетки, красивый, мужественный. - Для вас защита - это прежде всего попытка защитить свою жизнь. Для меня же защита - это защита моих взглядов и убеждений, это возможность высказать свои взгляды публично и правильно.
«Красивый мальчишка», - думал Дейер, разглядывая раскрасневшееся лицо подсудимого.
- У вас все, Генералов? - спросил Дейер.
- Все.
- Ничего не хотите сказать суду в свое оправдание? Ведь вы же не сделали даже малейшей попытки защитить себя по существу дела.
- В свое оправдание я могу сказать только одно, - Генералов высоко поднял тяжелую чубатую голову. - Всегда и везде, как и здесь, как и первого марта на Невском проспекте, я поступал в полном согласии со своей совестью и убежденностью.
Дейер с тревогой посмотрел на сословных представителей. По опыту он знал, что такое смелое, открытое поведение на суде всегда действует на сословных представителей очень впечатляюще. Они могут смягчить приговор скорее вот этому гордому, презирающему все возможные последствия своих слов Генералову, чем униженно выпутывающемуся, цепляющемуся за каждую возможность Шевыреву. А смягчения приговора нельзя допустить ни тому, ни другому. Гатчина есть Гатчина.
- Генералов, имеете сказать еще что-нибудь?
- Нет, больше ничего не имею. Первоприсутствующий оглядел сенаторов. Члены суда сидели с холодными, невозмутимыми, непроницаемыми лицами. За них, естественно, беспокоиться не стоит. Они видели ораторов и более красноречивых, чем этот Генералов. И совершенно спокойно отправляли их туда (одни по тупости - Лего и Ягн, например; Окулов и Бартенев - по расчету), куда хотели этого в Зимнем, в Аничкове, в Царском Селе, в Гатчине...
- Садитесь, подсудимый Генералов. - Дейер отложил в сторону дело Генералова, придвинул к себе дело Андреюшкина. - Слово для защиты имеет подсудимый Андреюшкин.
Пахом лихо вскочил с места - легкий, стройный, проворный, добродушно окинул веселыми глазами публику, кивнул кому-то.
- Ну что же вы молчите, Андреюшкин? - усмехнулся Дейер. - Начинайте же свою защиту.
- А я не хочу никакой защиты. - Пахом тряхнул кудрявой головой.
- В каком смысле не хотите?
- В прямом.
- Отказываетесь, что ли, от защиты совсем?
- Не отказываюсь, а просто не хочу.
- Потрудитесь, Андреюшкин, объяснить суду свои намерения более четко.
- А зачем мне от вас защищаться? - голос Пахома - шутливый кубанский говорок - насмешлив, едок, презрителен. - Зачем мне от вас защищаться, когда вы давно уже все про мою голову решили, а?
- Андреюшкин, будьте серьезны, - нахмурился Дей-ер, - вы находитесь в суде, а не на студенческой вечеринке.
Пахом случайно встретился взглядом с прокурором.
- Ладно, буду серьезен, - вдруг неожиданно изменил он интонацию, согнал с лица беззаботную улыбочку. - Хочу сказать два слова за господина прокурора... Тут Вася Генералов уже рассказывал, как господин прокурор его показания на две части разрезал, будто арбуз. Одну половинку до господ судей представил, а вторую поховал. И со мной то же самое прокурор зробыв, як по нотам.
В публике посмеивались: украинские слова, которыми Пахом густо перемешивал свою речь, здесь, под высокими и торжественными сводами зала Особого Присутствия, звучали как-то странно и даже смешно.
- Як же ж воно зробылось? - продолжал Пахом.
В публике смеялись. Пахом замолчал, подождал, пока смех утихнет, сделал над собой усилие - заговорил чисто по-русски, без прибауток.
- В моей записной книжке есть выписка об отношении членов нашей партии «Народная воля» к социал-демократам. Господин обер-прокурор Неклюдов взял из этой выписки в свое обвинительное выступление против меня только начало моей записи, где говорится о противоречиях между «Народной волей» и социал-демократией. Всю же вторую часть, где речь идет об общности наших целей и задач, господин прокурор опустил... Несколько раз, говоря об отношениях между народовольцами и социал-демократами, господин прокурор повторил слово «антагонизм». У слушателей, естественно, может вполне сложиться впечатление, что антагонизм существует между нашими партиями. А между тем и в моей книжке это написано черным по белому, это слово характеризует отношения всего лишь нескольких лиц из обеих партий, не затрагивая существа их целей и программ... Господин прокурор на этом месте передернул... А зачем? А затем, чтобы еще раз противопоставить нас другой революционной партии, чтобы выделить нас из общей революционной среды и представить как группу сумасбродных, экзальтированных мальчишек, которые занимаются не тяжким трудом революции, а только поигрывают в революцию, забавляются бомбами, динамитом, отравленными пулями... Нет, господин прокурор, это дело у вас не выйдет!
- Слушайте, Андреюшкин, - вмешался сенатор Окулов, - вы же обещали быть серьезным... Зачем же вы опять берете себе этот комический тон?
Пахом посмотрел на Окулова, на отвисшие брюзгливые его щеки, седой собачий бобрик, глазки-буравчики, посмотрел - и ничего не ответил.
- Хотите что-нибудь добавить? - спросил Дейер.
- Да нет, чего там добавлять, - Пахом махнул рукой и отвернулся. - Поймали вы нас, засадили в казенный дом, теперь уж судите по-своему. Какие тут могут быть добавления.
- Я смотрю, адвокат из вас, Андреюшкин, весьма никудышный, - позволил себе небольшую вольность Дейер, - хотя защищать вы взялись самого себя... Придется, по-видимому, оказать вам небольшую юридическую помощь. В своем защитительном слове вы, например, могли бы просить суд о снисхождении, - назидательно говорил Дейер, пропуская намек на случай с Турчаниновым мимо ушей. - Могли бы высказать просьбы и иного порядка. Члены Особого Присутствия, я надеюсь, весьма охотно согласились бы удовлетворить те ваши пожелания, которые сочли бы удобными к выполнению.