Раздался звонок. Федор Михайлович снял пенсне, подозвал дежурного и приказал разнести тетради по партам. Потом сошел с кафедры.
- Следующий урок, - сказал директор, укладывая пенсне в черный замшевый футляр, - тоже последний в вашей гимназической жизни. Мне хотелось бы, чтобы на этом уроке каждый из вас назвал своего любимого литературного героя и сказал несколько слов в защиту своего мнения. Подумайте над этими словами. Я попросил дать звонок на пять минут раньше, чтобы у вас было больше времени... Я думаю, что это будет достойным завершением наших с вами занятий и покажет, как каждый из вас научился за восемь лет обучения в гимназии выбирать и защищать свои литературные симпатии.
И, величественно кивнув шумно вставшему за партами классу, Федор Михайлович Керенский, как всегда, торжественно и важно направился к двери.
2
Как только дверь за директором закрылась, к кафедре, подняв над головой руки, требуя внимания, быстро протолкался Наумов.
- Господа, - громко и торопливо заговорил Наумов, - тут вышло недоразумение. Никакого особого смысла я в свое сочинение не вкладывал.
Он подошел к парте, где сидели Ульянов и Кузнецов.
- Ты не обижаешься, Володя? - виновато спросил Наумов.
- Ну вот еще - за что?
- Я совершенно не понимаю, - пожал Наумов плечами, - для чего Керенскому понадобилось сравнивать наши работы...
- Не понимаешь? - Миша Кузнецов нагнулся над партой. - А ты подумай получше, тогда поймешь.
- Это из-за его брата?
Володя быстро встал, посмотрел в окно.
- Может быть, выйдем на улицу? Погода, кажется, теплая.
И первым пошел к двери.
...Володя и Кузнецов спустились в вестибюль, вышли на крыльцо. Сырой ветер принес из Владимирского парка грачиный грай.
- Из Петербурга никаких известий? - спросил Миша.
- Нет, - односложно ответил Володя.
Они дошли до угла гимназии. Вдоль белой монастырской стены медленно двигалась вереница убогих людей: слепцы с поводырями, горбуны, юродивые, безногие на костылях.
- Богомольцы тоже весну почувствовали, - сказал Миша, - двинулись по святым местам.
Володя долго и молча смотрел на убогих.
- Для чего живут эти люди? - задумчиво спросил он. - Какой смысл их жизни? Они не трудятся, не создают ни материальных ценностей, ни идей...
- Божьи люди, - неопределенно сказал Миша, - отмаливают перед всевышним грехи человеческие.
- Ты серьезно? - обернулся Володя.
- Конечно, нет.
- Жизнь этих людей - сплошное страдание, - Володя говорил медленно, тихо, грустно. - Что может радовать их? В чем удовлетворение их жизни? Молитва?.. Но ведь они ежедневно убеждаются, что голос их не доходит ни до бога, ни до царя, ни до богородицы - положение-то их нисколько не меняется. И они не делают ни малейшей попытки изменить его...
- А зачем им менять свое положение? - Миша Кузнецов, казалось, целиком был на стороне убогих людей. - Они твердо знают: на земле счастья нет, земная жизнь дается человеку на муку, на страдание, а счастье ожидает человека на небе. Но чтобы заслужить это счастье, нужно на земле отмолить все свои грехи. Вот они и ходят по церквам, по монастырям, святым местам.
Володя усмехнулся:
- Господин Кузнецов, вы сегодня шутите неудачно. На тройку с минусом.
- Я готовлюсь ко второму уроку Керенского. Его ведь хлебом не корми, только расскажи что-нибудь божественное.
- Прекрасное устроил господин Керенский прощание со своими предметами, - голос Володи был насмешлив и едок. - Лучше не придумаешь. Выпускники Симбирской гимназии хором поют о своей благопристойности, любви к начальству, святому евангелию и обожаемому монарху.
- И тем самым как бы диктуют попечителю учебного округа донесение в Петербург: Симбирская-де гимназия весьма сожалеет о том, что в ее стенах учился когда-то Александр Ульянов.
Володя резко повернулся к Мише, радостно заблестели карие глаза.
- Ты понял это, да?
- А кто же этого не понял? Я все-таки думал о Керенском лучше, - Кузнецов поморщился.
- Он спасает честь гимназии. Если только можно назвать это честью.
- Как ты думаешь, тебе дадут теперь медаль?
- Думаю, что нет,
- Из-за Саши?
- Естественно.
- Ты знаешь, все на тебя теперь смотрят как-то особенно... Все от тебя чего-то ждут...
- Чего же именно?
- Не знаю... Ну, чего-нибудь такого... необыкновенного.
- Необыкновенного?
- Керенский, наверное, вызовет тебя сейчас...
- Может быть...
- А что ты будешь говорить? О каком писателе?
- Откровенно?
- Откровенно.
- Я скажу, что мои литературные симпатии принадлежат одному стихотворению Некрасова.
- Какому?
- Угадай...
Володя повернулся к Мише, лицо его стало строгим, голос звучал глухо:
- «Поэт и гражданин»?
- Да
- Неужели ты это прочтешь?
- А что? - горько усмехнулся Володя. - Ты же говоришь, что все ждут теперь от меня чего-то необыкновенного.
- Но только не этого...
- А почему? - Володя вызывающе прищурился.
Миша Кузнецов заволновался.
- Я не случайно спросил... Керенский обязательно вызовет тебя. Он же понимает, что переборщил, расхваливая Наумова. Теперь он даст тебе возможность уравняться... Чтобы со стороны все выглядело справедливо.
- Хорошо, я прочту другие стихи.
- Какие?
Володя проглотил подошедший к горлу комок, начал тихо:
- Добролюбов? - испуганно прошептал Миша и оглянулся. - Предсмертное послание Чернышевскому?.. Ты с ума сошел?
- А потом я прочитаю для учителя русской словесности Симбирской классической гимназии господина Керенского еще одно стихотворение. Последнее. Чтобы его патриотические чувства были удовлетворены полиостью.
На звоннице монастыря ударили колокола. Сидевшие на земле под монастырскими стенами убогие люди - слепцы, горбуны, юродивые, калики перехожие, карлицы - закрестились, забормотали молитвы, начали подниматься и потянулись в ограду обители, кладя поклоны надвратному нерукотворному образу иверской божьей матери.
С угла Дворянского переулка к воротам монастыря придвинулся городовой - доглядеть, чтобы во время молебствия между богомольцами и божьими людьми соблюдался порядок, чтобы служба шла по заведенному чину, благородно, как положено.