Колокола на башне зашипели, готовясь отметить завершение минутной стрелкой полного оборота на циферблате... «Коль славен наш гос-подь в Сио-о-не», - заиграли колокола так фальшиво, что Саша даже усмехнулся. Это действительно было смешно: главные часы империи издавали звуки, делавшие куранты похожими на оркестр пьяных пожарных.
А на самом деле, подумал Саша, почему они так фальшивят? Наверное, зимой от резкой смены температуры колокола теряют свой настрой, а весной их перестроить, конечно, некому. Да и незачем. Не о заключенных же в крепости беспокоиться?.. А караульные, наверное, уже привыкли - им все равно, их это не раздражает в такой степени, как узников... Действительно, посидишь под этот погребальный звон несколько лет, и психика не выдержит, разрушится.
Колокола окончили свой раздерганный звон. Нестройное эхо долго висело в воздухе. Как это символично, подумал Саша, главные часы государства немилосердно фальшивят... Звучание их так же неправильно, как неверна вся русская жизнь с ее нелепой политической организацией, которая сковывает энергию огромного талантливого народа, с ее неуправляемыми расстояниями, якобы подчиненными централизованной идее самодержавия, а по существу представляющими из себя разнузданную азиатскую стихию бесправия, беззакония, самоуправства, со всей какофонией ее полузадушенных голосов, исковерканных звуков, задавленных стонов, прикушенных воплей, со всей нестерпимой, непереносимой фальшью главной идеи жизни - поголовным раболепием перед несколькими ничтожными людьми, силой случая вытолкнутыми на верхнюю ступень общественной лестницы...
Нет, жить в такой стране невозможно. Ее нужно перевернуть, перетрясти, как старый матрац, вытряхнуть из нее моль всеобщего рабства, пассивности к своей судьбе, безразличия к завтрашнему дню... И лучше погибнуть в борьбе за преображение этой страны, твоей родины, чем безропотно подчиняться тяжкому бремени ее свинцового бытия.
А может быть, все-таки выйдет помилование?
...Он вспомнил свою лабораторию в зоологическом кабинете университета. Большие застекленные шкафы. Банки и колбы с химическими реактивами. Чучела зверей и земноводных, микроскопы, медицинские весы, препараты, набор инструментов... Как много отдал бы он сейчас, чтобы хоть несколько часов - час, полчаса! - позаниматься в лаборатории, поставить хотя бы простейший опыт, повозиться со своими приборами, пробирками, ощутить характерный лабораторный запах, взяться руками за холодную выпуклость большой бутыли с азотной кислотой...
Перед ним возникло лицо Менделеева - спутанная грива волос, борода с желтыми подпалинами от постоянного сидения в лаборатории над реактивами, страстные, всепроникающие глаза гения, которые различают в обыкновенных предметах и явлениях то, чего не видят миллионы других людей... Дмитрий Иванович, стуча мелом, рисовал на доске квадраты своей таблицы, вписывал в них знаки элементов, порядковые номера, удельные веса, все время разговаривал с аудиторией, обращаясь к своим любимым студентам, и особенно часто к нему, к Саше Ульянову.
А ведь он действительно очень любил меня, подумал Саша, очень жалел, что я обратился к зоологии, и надеялся, что, несмотря на это, ему все-таки удастся привлечь меня к каким-либо своим работам... Может быть, и мне удалось бы что-нибудь сделать в науке. Конечно, не равное Менделееву, но если бы даже одну десятую, одну сотую часть, то и это принесло бы огромную радость, удовлетворение, счастье. Ведь я же всю жизнь готовил себя к науке, к исследовательской деятельности, не позволяя себе никаких других увлечении, не размениваясь на посторонние мелочи, на второстепенные дела...
Да, обидно, очень обидно уходить из жизни тогда, когда долгая, систематическая работа над своим образованием начала наконец давать плоды, когда круг знаний стал расширяться с необыкновенной быстротой и во всех направлениях, когда светоч научной мысли ярко озарил сознание, увлекая все дальше и дальше в безбрежный океан еще не исследованных проблем... Как велика, как красива, как возвышенна наука! Сколько чистых и высоких переживаний может принести она! И этот бурлящий океан знаний уже начал раскрывать перед ним свои тайны и закономерности, уже начали зарождаться в нем пока еще маленькие, но зато свои собственные островки идей и открытий, уже начали эти островки складываться в зачаточные, но самостоятельные теории, обещавшие со временем вырасти в стройные оригинальные системы.
«Гос-по-ди, по-ми-и-лу-у-й!»
Наука и революция. Невозможно зажиматься первой, не принимая участия во второй. Путь из науки в революцию закономерен. Наука дает понимание законов развития. В том числе общественного развития. А развитие состоит из смены одних общественных форм другими. Устаревшие скрепы государственного устройства должны быть сброшены, заменены новыми, более современными и прогрессивными. И люди науки - те, кто познал необходимость этой смелы, больше, чем кто-либо другой, должны принимать участие в ускорении этих перемен. На людях науки лежит прямая ответственность за организацию и исполнение этой смены, так как они достоверно и научно объективно знают, что такая смена - неизбежна. Она все равно наступит, как бы ни сопротивлялись ей устаревшие и отжившие свой век силы. И поэтому было бы преступлением (прежде всего перед своей совестью) знать объективно о неизбежности перемены общественного устройства и, во-первых, не доводить этого знания до сведения тех, кто не получил образования, то есть до народа, и, во-вторых, не принимать никакого личного участия в практическом осуществлении этих перемен.
В революцию многие пришли из науки. Желябов, Герман Лопатин, Ипполит Мышкин... Явственные задатки гениальности проявлял Кибальчич. По рассказам знавших его людей, он мог прямо со студенческой скамьи шагнуть в первую десятку мировых гениев. Петр Лавров, автор знаменитых «Исторических писем», целиком подчинил свои способности непосредственным интересам революционного движения.
Революция должна стать наукой. Все стороны революции - ее цели, задачи, ее тактика и стратегия, программа революционной партии, устав для ее членов, контакты с другими прогрессивными группировками общества, требования к правительству - все это должно быть разработано на научной основе.
Только тогда, когда общественное движение будет выражать научные закономерности развития человеческой жизни, - только тогда это движение добьется успеха, потому что можно предотвратить покушение на царя, можно упрятать в тюрьмы и на каторгу тысячи революционеров, можно обескровить и рассеять революционную партию, убить на эшафотах и виселицах ее организаторов, но нельзя остановить движение человеческой мысли, нельзя предотвратить познание человеком главного закона, который говорит, что жизнь общества должна неизбежно и непрерывно изменяться.
« Гос-по-ди, но-ми-и-луй...»
«Гос-по-ди, по-ми-и-луй...»
3
Володя стоял на берегу Свияги. Лед уже разломало. Тяжелая черная вода шла по быстрине медленно, образуя омутки и заводи. Местами путь ее суживался до ширины маленького ручья, крепкие еще береговые льдины, выдвинув вперед острые зубья, сдавливали течение просыпающейся речушки, но она, минуя повороты и выступы, упорно пробиралась к своей конечной цели, стремилась только вперед, к другой воде, к другой реке, большей, чем она сама, неутомимо разрушая и подтачивая еще вчера сдерживавшие ее зимние оковы, освобождаясь постепенно от стеснявших ее движение льдов и снегов.
Там, где берега уже обтаяли, в воде отражались кусты с голыми прутьями, похожими на розги, которые вроде бы даже собирались посечь непочтительную и непослушную весеннюю воду за то, что она так торопится смыть с себя все следы зимы. Но намерения эти были, пожалуй, только у самых нижних, нависших над холодной водой кустов. Верхние же, уловившие своими кончиками тепло солнца, уже вспыхивали первыми зелеными флажками.
Володе вспомнился разговор с Наумовым.
- Ты на юридический будешь подавать? - спросил Наумов.