И в этой толпе - две группы людей, связанных между собой незримой нитью борьбы, противоборства и, если понадобится - ожесточенного вооруженного столкновения.
Первая из этих групп не подозревает, что за ней наблюдает вторая.
Вторая - не знает, что первая замыслила среди бела дня на виду у всего Петербурга пролить самую голубую, самую священную кровь империи - царскую.
В половине десятого в Аничковом дворце старших великих князей просят пожаловать на кофе.
Гога и Ника входят в кофейную комнату, кланяются. Потом - к ручке мама, и к папа. Александр Александрович снисходительно треплет по плечу младшего, здоровается за руку со старшим. Мария Федоровна с улыбкой смотрит на своих милых мальчиков.
Все садятся, слегка наклоняют головы - общая краткая молитва. Мария Федоровна разливает кофе (сегодня завтракают по-семейному, без слуг), предлагает мальчикам сливок. Гога тут же наливает сливки в чашку через край, капает на скатерть, Ника осуждающе смотрит на брата.
Императрица с нескрываемым удовольствием ухаживает за детьми. Император - блаженствует. Как это все-таки прекрасно и мудро: после вечера, проведенного накануне с очаровательной женщиной, сидеть на следующий день утром за кофе в кругу семьи - с женой, со старшими сыновьями.
- Дети, - говорит Александр Александрович дрогнувшим от нахлынувших чувств голосом, - вам уже сообщили сегодняшнее расписание?
- Да, папа, - почтительно склоняет голову набок цесаревич, - в одиннадцать мы выезжаем в крепость, а потом на вокзал - и в Гатчину. Мы узнали об этом вчера.
Мария Федоровна не может оторвать глаз от Ники. Как он обходителен, как тактичен. Кажется, судьба не ошиблась в своем выборе наследника русского престола.
А великий князь Гога шаркал под столом ногами, катал пальцем по скатерти хлебные крошки. Александр Александрович, улыбаясь, наблюдал за вторым сыном. Гога нравился ему больше. То ли потому, что Ника более походил на Дагмар, а Гога - на него. То ли по какой-то другой причине. Император не знал. Он знал только одно: Гога нравится ему больше. Вот и все. Император не любил анализировать свои чувства.
Заметив, что отец уже давно и с улыбкой смотрит на Гогу, Николай Александрович снова переводит внимание на себя.
- Сегодня перед кофе я просматривал Гете... - говорит он по-немецки.
На лице Марии Федоровны распускается куст сирени.
- ...и мне попались удивительные строки. Я хотел бы напомнить их вам, дорогой папа, перед тем, как нам ехать в крепость. И вам, мама.
- О, с удовольствием! - Мария Федоровна первая поднимается из-за стола и направляется в гостиную.
Цесаревич идет следом за матерью. Император и великий князь Гога замыкают шествие.
Августейшая семья располагается на диванах и в креслах вокруг столика из африканского базальта, подаренного, по преданию, еще прапрадедушке Павлу каким-то эфиопским негусом.
Ника раскрывает томик Гете. Звучат строки великого немца. Глаза императрицы увлажняются слезами. Гога смотрит в рот старшему брату, Александр Александрович краем уха прислушивается к недостаточно энергичному, по его мнению, немецкому произношению сына.
Высокая минута поэзии и мудрости. Гармония мысли и чувства. Идиллия. Торжество семьи.
Александра Александровича на мягком диване клонит в дрему. Все душевные силы императора направлены на борьбу со сном. Он встряхивает головой, смотрит на часы и неожиданно резко встает.
- Господа! - громко, как в мужском обществе, говорит царь, забыв со сна, что сидит с женой и детьми. - Господа, да ведь уже половина одиннадцатого! А молебен назначен на одиннадцать. Пора собираться. Я жду вас всех внизу.
И, одернув мундир, император выходит из гостиной.
Цесаревич обиженно закрывает книгу. Гога вопросительно смотрит на мать. Мария Федоровна встает и, обняв сыновей за плечи, уходит вместе с ними готовиться к выезду на заупокойную обедню.
2
1 марта 1887 года.
Петербург.
Утро.
Без двадцати одиннадцать.
Три террориста стоят напротив царского дворца.
Ровно шесть лет назад в этот же первый день весны, 1 марта 1881 года, бомбой, брошенной народовольцем Игнатием Гриневицким, был убит император Александр II. С тех пор русское правительство неоднократно заявляло, что в России нет и никогда больше не будет ни одного террориста.
Прошло шесть лет. И вот они снова стоят напротив царского дворца с бомбами в руках.
Три террориста.
Три юных рыцаря революции.
Три героя, решившие отдать свою жизнь прямо здесь, на месте покушения, на обагренной царской кровью мостовой.
1 марта 1887 года. Первый день весны. Без четверти одиннадцать.
На дверях лавки колониальных товаров на Невском проспекте необычная для этого времени в воскресенье табличка: «Просим извинения у г.г. покупателей. Торговля временно закрыта для получения новых, весьма привлекательных товаров».
Внутри лавки - белый как мел хозяин грек. Рядом с ним боком к большому окну сидит в смушковой бекеше жандармский ротмистр.
- Я же вам сказал, - сквозь зубы шипит ротмистр, - не пяльте на меня глаза. Подсчитывайте выручку! Делайте вид, что вы действительно получаете товары.
- За цто? - со слезами в голосе бормочет грек, щелкая костяшками счетов. - Я зе ни в цем не виноват. За цто?
В лавку непрерывно входят агенты. Докладывают коротко, быстро.
- Ваше высокородь, Волохов сошелся с Канчером: сделали друг другу сигнал.
- Ваше высокородь, Генералов вытащил носовой платок, долго по сторонам смотрел, потом сморкнулся.
- Горкун перешел через Фонтанку. Стоит у дворца.
- Осипанов в трактире стакан сбитню выпил.
- Ваше высокородь, Андреюшкин два раза на церковь перекрестился. Шептал что-то.
- Ваше высокородь, Горкун Канчеру подмигнул.
- Горкун ушел, Канчер остался.
- Волохов опять к мосту идет.
- Ваше высокородь, Осипанов у Генералова время спрашивал. Переговорили о чем-то.
У ротмистра от напряжения разламывалась голова. По всем правилам сыска и охранной службы - надо брать. И немедленно. Но ведь это же Невский. Воскресенье. Сотни свидетелей. И если ничего серьезного не окажется, пойдут всякие письма, протесты...
Нет, уж пускай лучше пока сыскные просто «выпасывают» студентов. Тем более что и сам Дурново, директор департамента полиции, высказался за то, чтобы не трогать их вплоть до особого распоряжения. А то ведь Европа-то поносит Петербург за закрытие щедринского журнала. И свои либералы, мать их в перемать, изнутри раскачивают качели.
А проклятый грек, хозяин лавки, ноет за спиной, как сверло:
- За цто? За цто? Я зе цестный целовек. У меня циновники цай покупают.
- Замолчите, - говорит, не отрываясь от окна, ротмистр, - не то я прикажу вас арестовать.
- А за цто зе, за цто? - чуть не плачет грек.
- Пересчитайте-ка лучше еще раз свою выручку, - советует жандарм.
- Я узе пересчитал есцо раз.
- Ну так пересчитайте в третий раз!
- Зацем? - стонет грек.
Ротмистр в бешенстве поворачивается от окна, смотрит на хозяина белыми глазами.
- Считай деньги! Кому говорят, турецкая твоя морда!
Без десяти одиннадцать.
Наследник престола цесаревич Николай Александрович, одетый в теплый Преображенский мундир, первым спускается в вестибюль Аничкова дворца. Еще никого нет. Даже папа, который выше всего в жизни ставит аккуратность и точность. Цесаревич доволен. Он первый. Таким образом, еще раз будет подчеркнута его, наследника престола, пунктуальность и уважение к правилам папа.
- Ваше высокородь, Генералов за пазуху руку сунул.
- Ваше высокородь, Андреюшкин в другой раз на храм божий перекрестился.
- Ваше высокородь, Горкун, Канчер и Волохов прямо в царские ворота влезли.
- Ваше высокородь, Осипанов-то у других время спрашивает, а у самого часы имеются. Только сейчас доставал их и смотрел, который час.