После Каскелена от людей с нашими отрядными знаками харазцы просто шарахались. Даже на базарах не торговались. Сам видел в глазах продавцов панический страх и желание тут же удрать подальше и при этом не оборачиваться.
Вечер, прохлада, редкие капли влаги во встречном ветерке. Я шел в гостиницу. Нет, я был почти что трезв. Но на душе было тоскливо и отвратительно. И зачем я пошел за теми ножнами и встретил ужас из своей прежней жизни? Или это задумка тех сил, что хотят направить меня на нечто безнадежное, чтоб ощущал себя виноватым и не цеплялся за прежнюю жизнь?
Тут я вспомнил слова старинного поэта :
'Вся наша жизнь — самосожженье.
Но сладко медленное тленье,
И страшен жертвенный огонь…"
Вот и готовят меня, чтоб не убоялся этого огня.
Проснулся я еще до света от грохота. Видимо, во сне куда–то бежал, дернул рукой и сшиб револьвер с ночного столика. Ну, а удар железа об пол меня и пробудил. Глянул на свою луковицу, увидел, что еще три, и дальше провалился в темноту.
Этот сон запомнился. Опять была Самара моего детства, только не порт и камни с водорослями в обмелевшей глубине, а переправа через Великую возле старинного пивзавода, который на счастье самарских жителей провалился в новый мир. Вот соседний с ним монумент частично остался в прошлом мире, частично прошел в мир Великой реки. Так и осталась многометровая колонна, словно разрубленная наискось топором на высоком берегу. Что изображал монумент — мнения старожилов расходились. Чаще всего упоминали что–то крылатое. А один старец утверждал, что не крылатое, а человека по фамилии Паниковский. Среди жителей остались легенды, что до переноса жило в Самаре почти миллион народу, и простирался город на несколько часов поездки от края и до края. И даже за Самару перебрался. Но в этот мир пришел аккуратный четырехугольник, как будто вырезанный из бывшей в другом мире Самары. И нефтеперегонный завод за Самарой. Чтоб его защитить, поскольку это был один из трех сохранившихся при Переносе заводов, и построили тот форт Федоровский, где я и родился через много лет.
Так вот переплываю я ширь реки на пароме в село Рождествено, которое при Переносе уцелело, и, сойдя на берег, иду сквозь Самарскую Луку. Через нее идти по горам и лесам можно и паруу дней, но я во сне пересекаю ее как–то очень быстро, словно земля сама идет под ноги. Слева от меня остаются озера, справа поднимаются холмы. А далее один овраг, второй овраг. Через такие ходить своими ногами тяжко, а вот во сне переходишь, как будто это канавки. Путь мой отклоняется к северо — западу и приводить к большому лугу, заросшему репейником и крапивою. А что это за трава, что–то знакомое–знакомое … Ах да, это болиголов. Рассказывали нам в школе, как лечить отравления им, когда аборигенская жена захочет мужа нового заполучить, но старого недотравит .
Из густой травы поднимаются развалины кирпичного дома. Сворачиваю налево и выхожу к зарослям осоки вокруг небольшого болотца. В зеленых зарослях мелькают несколько белых пятен. Вскидываю бинокль и вижу нескольких крестьянских детей, голышом купающихся в речке. Но что–то с их анатомией не то. Спины сгорблены, волосы всклокочены, руки, как ветки, скрюченные и узловатые… Что–то тут не так.
В самарской округе встречались и редкие заболевания, вроде 'болезни птичьих крыльев'. Человек, ею больной, живет недолго, а из–за поражения мозга машет руками непроизвольно, как птица крыльями. Но это больше к северу отсюда встречается, и болезнь наследственная. Лечить ее невозможно сейчас, и многие толкуют ее как кару богов за браки с родственниками. Поэтому, когда слышу я, что некий барон или герцог женился на двоюродной сестре, ибо не пристало ему разбавлять благородную кровь менее благородной, то всплывает перед глазами образ машущего руками, как крыльями ,человека и безумный взгляд глаз с каймою у радужки… И это не единственная кара за близкородственные браки.
Но это не дети. Это шишиги! А что ж они тут делают белым днем, хотя положено им в сумерках вылезать на берег и искать жертву вроде пьяного, чтоб утопить?! Ага, понятно, что это за место. Вот только для чего я в него попал?