Выйдя, он обернулся к Меньшикову: "Пошли".
Меньшиков двинулся за капитаном. И все двинулось по этому коридору. В ушах зашумело. Они вышли из штаба, оставили позади плац. На лице Меньшикова оседала мокрая пыль.
На крыльце санчасти, выкрашенной в жгуче-зеленый, припадочный цвет, курили в синих пижамах больные. Тургенев приказал ждать и ушел. Меньшиков переминался с ноги на ногу, озирался... Показалась машина, пикап с крестами. Рядом с водителем сидел усатый Тургенев. Пикап остановился. "Садись", сказал Тургенев, кивнув назад. Меньшиков сел в салон. Машина тронулась.
Впереди небольшое окно, и Меньшиков видит плечо водителя и плечо капитана, его щеку, ус. В салоне жесткие длинные сиденья. К стенке прикреплены сложенные брезентовые носилки, белые металлические сундучки, трубки.
Остановка.
КПП.
Подходит дежурный.
Тургенев говорит что-то негромко.
Дежурный глядит в боковое окно, стараясь рассмотреть Меньшикова.
Открываются ворота.
Машина сразу набирает скорость.
Мчатся по неширокой асфальтовой дороге.
Выруливают на шоссе.
Меньшикову мерещится, что они продолжают движение по коридору. Он не удивился бы, заметив на обочине телефон, пишущую машинку, белый бюст, алый бархат, дверь в черном, бесконечную череду дверей, и за каждой сейфы, в них кипы папок с личными делами дезертиров, сектантов, висельников. В ушах шум.
Он утрачивает чувство времени и пространства. Время и пространство как будто схлопываются в точку, в одну гудящую точку.
Тишина.
Но где-то в дождливой серой выси обозначился бледно-золотой ободок солнца. И все снова зазвучало. Шины. Встречные машины. Грудь наполнилась воздухом. Меньшиков вновь ощутил себя на бесконечной волне времени.
И здесь машина сбавила скорость. И вскоре затормозила. Тургенев расправил плечи, снял фуражку, вышел.
Щелчок. Дверца в салон открылась. Простоволосый Тургенев, глядя куда-то в сторону, попросил выйти. Меньшиков подчинился. Недалеко впереди трубы и дома города. Вокруг никого. Поблизости телеграфный столб. Тургенев ждет, пока проедет черно дышащий грузовик, и оборачивается к Меньшикову, смотрит на него. Затем говорит, что командование части, принимая во внимание различные обстоятельства и руководствуясь гуманными принципами, предоставляет Меньшикову отсрочку. Мимо проносится машина, обдавая их водяной пылью. Тургенев протягивает документы. Меньшиков берет их. "Ну а теперь, - говорит Тургенев, - шагом марш". Меньшиков машинально поворачивается. Отскакивает, оглядываясь. Увесистый пинок приходится по воздуху. Тургенев с трудом удерживает равновесие. Улыбается, цедит сквозь зубы ругательства. Кажется, сейчас кинется, но возвращается к машине, садится, хлопает дверцей. Машина разворачивается, уезжает, внезапно сигналя. Меньшиков разглядывает бумагу. Его и вправду отпустили.
В воздухе все больше водяной пыли.
И вскоре, как занавес, падает дождь...
Неторопливо он спустился, вспугнув канюков и сорок.
Внизу как будто была воронка того запаха, который он почувствовал давно. В кустах лежала коровья туша.
Ее рога с черными концами еще были воинственно изогнуты. Бок черно зиял. Глаза были выклеваны, нос объеден. Птицам, мышам, лисам еще надолго хватит. Откуда она взялась. Заблудилась. Или дохлую привезли. Но следов машин или тракторов не было видно. Вверху кружили канюки. Гнусаво вскрикивали.
По заболоченной долине Меньшиков блуждал целый день. Ему уже было не до дубравы. И неожиданно он остановился на краю леса, по колено грязный, в мокрой от пота одежде, мучимый кровососами всех мастей, голодный и усталый. Земля была твердой. Он вытер лицо, достал фляжку, отпил. Медленно пошел. Вступил под своды Реликтовой Дубравы.
6
Лес в душе вызывает особые чувства.
Деревья, вертикально стоящие на земле, похожи на удивительные сооружения, особенно зимой. Это какие-то скульптуры, в них заключено пространство; а пространство самого леса - скульптурный лабиринт. В лесу тайна пространства как будто становится ближе; но поплутай по тропинкам и поймешь, что это иллюзия.
Когда входишь в лес, кажется, будто вернулся домой. Но вскоре домашнее чувство бесследно рассеивается. В бесчисленных комнатах, в глубинах покоев уже не испытываешь чувства покоя.
Здесь нельзя предвидеть будущее.
В лесу как будто перестраиваются мысли.
В лесу не так дышишь.
Зимой лес- царство теней.
Но весной в холодных скульптурных телах зажигается жизнь. Вытянутые округлые деревья с тысячью рук покрываются испариной; набухают почки; движется сок. Березу начинают доить. Из-под грубых кож ползут ослепительные листья, раскрываются цветы. И лес это уже не скульптурная галерея, а живое целое.
И хотя лес, в который вошел-таки Меньшиков на исходе дня, был летним, деревья все же напоминали именно рукотворные сооружения, и не скульптуры, а башни.
Дубы стояли, как вавилонские башни.
Изрезанные гигантской клинописью.
Я, царь царей...
Возвел...
Окружил...
Сто медных ворот...
Сады...
Пчел, добывающих мед и воск, завез из...
И каждый, кто будет после, пусть он спросит, правда ли...
Меньшиков различил примерно три яруса. Первый - кусты. Второй - липы и клены. И верхний ярус дубовых мощных крон.
Он шел мимо морщинистых закругляющихся стен.
Да, это стоило видеть.
В заповеднике тоже встречались гиганты-кедры.
Но эти деревья казались внушительнее. Древнее. Само время как будто спрессовалось в мощные стволы.
Он заглянул в дупло. Птичий пух. Наверное, совиный.
Еще дальше тоже чернело дупло, он постучал по стволу палкой и услышал ответное шипение. Гнездо было обитаемым. На врага иногда шипят совы.
Вдруг его окружила стайка каких-то мелких серых птиц. Они расселись по кустам бересклета с гранеными серовато-темными веточками, хрупкими на вид; посидели, нежно посвистывая, и полетели дальше.
Меньшиков озирал клинописные башни. Они тяжело стояли на земле. Меньшиков ощущал себя былинкой.
Им было, наверное, по двести, триста и более лет.
И он как будто очутился в заповеднике времен.
Двести, триста... тысяча лет - вот понятная древность.
Тысячелетнее солнце. Тысячелетний город. Тысячелетний лес.
А что они говорят о миллионах и миллиардах?
Пахло болотным багульником.
Вечерело.
Меньшиков надеялся отыскать воду, во фляжке осталось совсем немного. Если бы здесь протекал ручей.
Теперь он понимал, почему многие герои из заповедной книги любили предаваться в подобных местах музыкальной игре.
Он оглянулся.
Один стоял в сумеречном затихающем лесу.
Откуда-то доносилось неясное, идущее как будто из-под земли гудение. Вскоре он понял, в чем дело. К подножию дуба слетались крупные осы. Красновато-бурые, в черных пятнах шершни. Гудели, как бомбардировщики. Меньшиков обошел улей стороной. Яд у шершня посильней пчелиного. И жалить он способен много раз, оружие без зазубрин. Тут же он увидел другой улей у подножия дуба. Так вот почему Шершни. Кстати, там у них в норах у подножий бумажные дома. Он находил гнезда ос, вылепленные из мелко пережеванной древесины - из настоящей бумаги. Обитатели этих башен давно изобрели то, что недоступно было настоящим вавилонянам с их кирпичами-письмами.
Вместо ручья он нашел только огромную лужу, точнее даже небольшое озерцо. Но эта вода кишела микроскопической жизнью. Меньшиков понаблюдал за скользящими по черной глади на изумительно тонких ножках водомерками. Они как будто исполняли некий танец над бездной. А из-под воды за ними следили клопы, их было много, и после того, как один метнулся и схватил танцора, Меньшиков разглядел их: небольшие коричневые и оливковые тельца, которые он принял за листочки и травинки. Это были хищники лужи, настоенной на дубовых листьях. Неожиданно один из них поплыл на спинке, загребая длинными лапками, как веслами, вдруг перевернулся, расправил крылья, оторвался от воды, низко полетел над танцующими водомерками, ряской, над зелеными пиками стрелолиста.