— Никто не умер, Таша.
— Я знаю.
Затем она перевернулась, лицом к нему. Никто не умер. Она начала смеяться, и Пазел поймал ее взгляд и тоже рассмеялся, а затем, повинуясь общему порыву, они повернулись друг к другу спиной, уже не смеясь, собственно, что это было, рыдания, приступы боли? Чем бы они ни занимались, они делали это тихо, содрогаясь, но ничего не высказывая, ничего не показывая, меньше всего на лицах, которые могли бы выдать правду.
Длому, замечательным пловцам, не было нужно сбрасывать одежду. Они принесли Таше свои рубашки, чтобы она прикрылась, и, прижав руку к груди, она поблагодарила их, затем смотрела на каждого по очереди и, наконец, на Пазела, пока все трое не отвернулись.
Ибьен изо всех сил старался не пялиться. Даже сейчас ему явно хотелось оглянуться на нее, посмотреть через плечо, но сдержался. Таша наблюдала за ним, разрывая его рубашку по швам. Кем бы они ни были, они были мужчинами.
Но Ибьен пристально смотрел на людей с момента их прибытия накануне и все еще иногда подпрыгивал, когда кто-нибудь из них заговаривал. Так поступают люди, подумала Таша, когда сталкиваются с разбуженным животным, существом, которое использует слова, когда они ожидают рева или визга.
Ибо за всю свою жизнь Ибьен никогда не встречал человека, способного на большее. Люди были животными, бессловесными животными: все до последнего человека, о существовании которых было известно в этом полушарии. Когда на него надавили, он признал, что у них гораздо меньше здравого смысла, чем у собак. Возможно, столько же, сколько коров или овец. Таша, Пазел и Герцил вчера встретили нескольких из этих поврежденных людей, голых, пускающих слюни, столпившихся вокруг отца Ибьена и смотревших на новоприбывших с бездумным страхом. Он их приручил, сказал старик. Он дал им имена.
Таша завязала разорванную рубашку вокруг бедер и натянула другую, мокрую и холодную, через голову. Солнце стояло низко на западе; через час стемнеет, и им действительно будет холодно, если ветер не утихнет.
В пятидесяти ярдах вдоль берега, выброшенный на берег каким-то давним штормом, лежал выбеленный ствол могучего дерева. Он был добрых пяти футов толщиной, и Таша увидела, что люди отошли к дальней стороне, робко выглядывая из-за него, когда она приблизилась. В другой день она, возможно, рассмеялась бы. Моряки-арквали, несмотря на всю их грубость и плотский аппетит, предпочли бы быть повешенными, чем стоять голыми перед женщиной.
Но когда она приблизилась к стволу, то поняла, что что-то изменилось. Ибьен говорил, и он был похож на гонца, у которого так много плохих новостей, что он ожидает, что его прогонят или зарежут, прежде чем он закончит. Фиффенгурт и турахи стояли неподвижно, бледные. Герцил решил сказать им правду.
— Вы... — Ибьен смущенно замялся. — Они умирают в дикой природе, насколько я понимаю. Зима убивает очень многих. Они болеют, не могут найти еду, и нам — длому, я имею в виду — не разрешается устраивать пункты питания, которыми они пользовались раньше. Война, видите ли.
Станции кормления. Человеческие существа, которые рылись в мусоре на опушках лесов, окраинах городов. Люди, которые убегали, как олени, когда приближались длому, или ждали, моргающие и напуганные, подачки. Люди без человеческого разума.
— Мы называем их тол-ченни. Это иностранное слово, я забыл, что оно означает...
— «Лунатики», — сказал Пазел.
— На неммоцианском, — добавил Болуту. — Очень... выразительно.
— Мы нарушаем имперский закон, кормя их, — сказал Ибьен. — Указ о зерне: — труд длому для ртов длому. Кое-кто из мужчин хочет прогнать тол-ченни в лес, но они не станут перечить моему отцу. Кроме того, в наши дни нет никаких законов. Мало. Не здесь.
Таша села, привалившись спиной к дереву. Здесь была Северная Песчаная Стена: лента дюн, протянувшаяся с востока на запад, от горизонта до горизонта. С одной стороны, Неллурок: огромное, мстительное Правящее Море. С другой стороны, этот залив Масал: более теплый, бесконечно спокойный и такого ослепительно синего цвета, что он был похож на море, нарисованное ребенком, который никогда моря не видел. Вчера, буквально умирая от жажды, они доковыляли до этого залива вокруг песчаного выступа в шести милях к востоку, места, в котором мистер Болуту с криками радости узнал мыс Ласунг.
Он заявил, что они достигли границы его родины: Бали Адро, империи, намного более великой, чем империя Арквал — родная страна Таши, и одна из двух великих держав Северного мира. Болуту двадцать лет прожил в Арквале. Двадцать лет магически маскировался под человека; двадцать лет без надежды на возвращение, пока не присоединился к команде «Чатранда». И все же неудивительно, что он узнал Ласунг с первого взгляда — на мысе стояла необычная достопримечательность, Нарыбир, Башня Стража: странный, похожий на оплывшую свечу шпиль из красного камня. Болуту сказал, что башня выгравирована на монетах, нарисована на фресках и картинах и изображена в книгах по архитектуре. Ни один гражданин его любимой Империи не мог не узнать Нарыбир, даже если он, подобно Болуту, никогда не приближался к Башне.