Но, оказавшись на берегу, они обнаружили башню заброшенной, ее двери были заперты на засов и висячий замок, а огромная лестница погребена под слоем песка. Несколько минут спустя они встретили жителей деревни, длому: угольно-черные фигуры, похожие на мистера Болуту, кожа гладкая, как у угрей, пальцы перепончатые до первого сустава, волосы металлического блеска и гипнотические глаза, в которых трудно было разглядеть зрачок. Всего десять или двенадцать семей: беженцы, изможденные и напуганные, прячущиеся от войны. Днем они осматривали залив в поисках опасности, ухаживали за своими скудными садами, ловили птиц и грызунов в чахлом лесу на мысе. По ночам они прятались в старых каменных домах, затыкая дыры от ветра.
Сержант Хаддисмал кричал:
— ...просишь нас в это поверить? Я в это не верю! Этого не может быть! Потому что это чудовищно и невозможно. Вы пытаетесь выставить нас дураками.
— Сержант, вы правы. Это чушь! — поддержал его Фиффенгурт, быстро и с неестественным возбуждением. — Но никто никого не выставляет. Ошибка — вот что это такое. Человечество уничтожено? Не сходится. Мы видели группу людей вчера, как только высадились.
— Но вы не видели их вблизи, — сказал Пазел. — А мы видели — Герцил, Таша, Болуту и я. Это правда, мистер Фиффенгурт. Они... животные.
— Тол-ченни, — сказал Ибьен.
— Нет, нет, — возразил Фиффенгурт. — Вчера в заливе прошла целая дьявольская армада — вы не могли этого забыть, мистер Герцил.
— Боюсь, никогда не забуду, — сказал Герцил.
— Верно, — сказал Хаддисмал, поворачиваясь к Ибьену. — Мы закончили играть в эту маленькую игру. Или ты собираешься сказать нам, что экипажи этих кораблей были только из вашего вида — вплоть до самого последнего салаги? Что на борту не было людей?
Ибьен был в растерянности:
— В клетках, вы имеете в виду?
— Джентльмены! — сказал Фиффенгурт. — Это путаница, говорю вам. Шурум-бурум, кись-брысь, ты понимаешь, Ибьен, мой мальчик? Может быть, и нет. Или, может быть, я все еще не понимаю тебя. Не сочти за обиду, но ты не совсем правильно говоришь на арквали. Твои слова начинаются совсем не так. Пух это пух, а бух это бух, и это не одно и то же...
— Он вообще не говорит на арквали, — сказал Болуту. — Я говорил вам вчера, Фиффенгурт: ваш язык — диалект нашего, общеимперского. Вы, северяне, — дети эмигрантов из Бали Адро, нравится вам это или нет.
— Ну что ж! — сказал квартирмейстер, набрасываясь. — Если люди из вашей империи Бали-как-ее-там пересекли Правящее Море и основали нашу, они не могли быть животными, так?
— Это было очень давно — за много веков до изменения.
— Нет, нет и еще раз нет! — закричал Фиффенгурт. — Шшш, послушайте! Я плавал больше, чем кто-либо из вас; я знаю, какими странными могут казаться дикари... ну, например, некоторые грубияны на островах Джитрил...
Таша запустила руки в свои золотистые волосы и тянула, тянула, пока не почувствовала, что корни вот-вот оторвутся от черепа, пока не поняла наверняка, что боль настоящая. Они не поверили даже в это. Как они смогут встретиться лицом к лицу с остальным? Как она собирается встретиться лицом к лицу с этим?
Первая часть, что стало с человеческими существами: она могла бы все еще отрицать это, если бы не увидела их вчера на маленькой площади в центре деревни. Но, о, какими она их видела. Отвисшии челюсти, облепленные мухами, вонючие. Половина женщин беременна. Мужчины с грубыми, спутанными бородами. Они вышли на зов старого длому, шаркая ногами, хныча, и тогда с Ташей что-то случилось. Что-то страшное и очень личное, как те кошмары, которые вспыхивают в тишине и длятся всего мгновение, пробуждая человека с желанием закричать. Но Таша ни за что на свете не смогла бы сказать, что это было. Она не упала в обморок. Несколько минут просто ушли.
Когда память вернулась, никто не стоял там, где был. Герцил блокировал ворота, ведущие на площадь, запрещая вход остальной части группы. Мистер Болуту глядел, не отрываясь, на свои руки. Пазел был рядом с ней, прижимая к ее губам чашку с водой, первый большой глоток, который она выпила за две недели, и самый вкусный в ее жизни. Пазел сказал ей, что она перенесла приступ. Он говорил с нежностью, но его глаза выдавали другое чувство: на мгновение, прежде чем он сдержался, в них вспыхнуло обвинение.