— Конечно сможет! — сказал Хаддисмал. — Переводить — это все, на что годится наш Мукетч. Этот коротышка может говорить, читать и писать на всех языках под Небесным Древом.
Герцил ничего не сказал, и Таша ждала, озадаченная. Турах преувеличивал Дар Пазела: тот позволял ему изучать новые языки всего несколько раз в год, в течение нескольких дней магического озарения, хотя впоследствии он никогда их не забывал. Во время этих интерлюдий он выучил около двадцати пяти языков. Но они заканчивались такими жестокими припадками, что он потратил свои сбережения за пять лет работы смолбоем (сумму, которую, как знала Таша, ее повар тратил на приготовление званого ужина) на лечение, которое не помогло. Тем не менее, вопрос Хаддисмала был хорошим. Они пришли сюда, чтобы что-то узнать. Почему бы не показать Пазелу мемориал?
Хаддисмал явно счел свой вопрос более чем хорошим:
— Ответь мне, Станапет. Не смей сидеть там безмолвно.
— Мое молчание не предназначено для того, чтобы тебя оскорбить, — сказал Герцил.
— Уже одно твое треклятое существование меня оскорбляет. Вы все приговорены к смертной казни: ты, эти два сопляка и остальная часть вашей банды. Отсроченный приговор, но не отмененный. Он будет приведен в исполнение, пусть сейчас вы все еще на свободе, бросая вызов командиру корабля.
— Кому? — спросил Пазел.
Таша могла бы его обнять. Даже Хаддисмал, казалось, разрывался между смехом и яростью. Ничто не было менее ясным, чем то, кто был главным на «Чатранде».
Турах вскинул руки:
— Я не могу говорить с вами, народ. Вы все чокнутые — не ты, Ибьен, не обижайся, ты вполне разумен для урода с рыбьими глазами. Поддерживай огонь, ради Рин. Да здравствует Его Превосходительство.
Он упал на бок. Младший турах повторил его похвалу императору, затем его примеру, и через несколько минут оба мужчины глубоко дышали. Остальные долго сидели, прислушиваясь к шуршанию крабов, крикам ночных птиц, шуму прибоя. Их разговоры шепотом ни к чему не привели; они, как и Хаддисмал, были слишком сбиты с толку, чтобы что-то понять.
Таша запомнит их улыбки. Горькие, возможно, даже расстроенные. Но ни один из них не был жестоким — даже Хаддисмал, в конце концов, хотя она видела ужасную жестокость этого человека. Это мир жесток, подумала она, а не его бедные глупые создания. Это мир пронзает великолепную чешуйчатую стену до тех пор, пока не пойдет кровь. Это мир делает тебя чудовищем, держит тебя за шею, сжимает и разжимает свои челюсти, пока что-нибудь не щелкнет.
Она оглядела Пазела, когда убедилась, что он на нее не смотрит. Он всегда будет худым, легким, чем-то меньшим, чем смертоносный боец. Но он вырос и усвоил уроки, которые она и Герцил преподали ему. Они были жестокими, эти уроки: каждый из них был сопряжен с болью, а у Пазела было мало природных дарований бойца. Но он хотел этого, сейчас, и уроки все изменили. «Однажды я буду защищать тебя, — сказал он ей, — вместо того, чтобы быть защищенным». Из дальнего конца большой каюты Фелтруп крикнул: «Ты уже защищаешь нас своим умом, умом ученого! Ты гений, Пазел Паткендл». Таша ударила его тренировочным мечом, потому что он потерял бдительность, чтобы ответить Фелтрупу. Она даже сейчас могла видеть шрам на его бедре, над пучком сорняков.
Тощий мальчишка, гений. Кто-то, кого она любит. Случится ли это с ним? Через три месяца, шесть месяцев, завтра? Проснется ли она и обнаружит, что на нее этими глазами смотрит животное?
Возможно, он меня ненавидит. Эта мысль снова ее подстерегла. Она знала, что больше никто ничего не подозревает и сам Пазел будет отрицать это до последнего вздоха. Разве они не были неразлучны несколько недель? Разве он не дрожал, когда она целовала его в последний раз?
И все же иногда люди знали больше, чем они предполагали. Возможно, в глубине души Пазел почувствовал то, в чем Таша уже была уверена: что она это заслужила. Заслужила не только его ненависть, но и всеобщую, заслужила, чтобы ее ненавидели, пытали, расчленяли, убивали. Почему? Таша не могла сосредоточиться на этом вопросе: между ней и правдой был газовый занавес, и хотя вопрос притаился там, как какой-то вульгарный актер, ожидающий своей реплики, она все еще не могла поднять занавес.
Но одно она знала точно: если Пазел еще не возненавидел ее, то очень скоро она даст ему повод.
Чья-то рука коснулась ноги Таши. Это был Герцил, его глаза были суровыми, но добрыми. «Больше не размышляй», — сказал он, и приказ в его голосе стал исцеляющим благодаря их многолетнему доверию. Его рука убралась, и Таша сделала все возможное, чтобы повиноваться.
Они подпитывали огонь. Наконец они нашли способ спать, который никого полностью не лишал его тепла. Таша легла, ее голова коснулась коленей Ибьена, а нога — плеча Герцила. Если что-то еще и было благословенным в этом мире, так это сон.