Моя мать была в шоке. Она, как и я, просто не могла поверить глазам.
– Как же мы все-таки будем здесь жить?
Вопрос ее эхом отдался в холодном помещении. Я чувствовал себя ошеломленным, расстроенным, опустошенным. Я не мог ни думать, ни чувствовать. После долгой поездки я просто улегся на циновку и попытался уснуть. Спал я беспокойно, все время вертелся и проснулся разбитым и подавленным.
На следующее утро верная своему обещанию председательша Женсоюза пришла за мной забрать меня в мою первую в Северной Корее школу. Она появилась вместе со своей дочерью, которая напыщенно заявила, что она «председатель школьной ячейки Сонёндан – Союза детей Кореи». Хотя тогда еще я по-корейски говорил плохо, я все же понял, что она имела в виду. И просто сказал: «Доброе утро», а потом пошел вместе с ними. Никаких фотографий «Первый школьный день» для семейного архива, ясное дело, не предусматривалось.
Войдя, я увидел около сотни человек учеников и учителей – все в одном помещении. Я приветствовал их на своем ломаном корейском.
– Спасибо за то, что пригласили меня.
– Японский выродок! – пробормотал кто-то.
И тут уже все стали шептать ту же фразу.
– Японский выродок!
Я обмер. И покраснел как рак от стыда и злости. Как мне в тот момент хотелось провалиться сквозь землю.
Ученики тыкали пальцами на мою пластмассовую обувь и другие вещи, которые им явно не понравились.
– Посмотрите-ка на его ранец!
– Часы нацепил!
– Японский выродок!
Тут я увидел, что ни у кого из них школьных ранцев нет, просто обернутые в кусок ткани учебники. И решил тоже отказаться от ранца.
После этого приветствия я посмотрел пьесу. В ней приняли участие примерно двадцать учеников. Это была жуткая, примитивная пропаганда. По сюжету пьесы я вел тяжкую жизнь в Японии, но благодаря заботливым усилиям Трудовой партии Кореи и старого доброго «Чхонрёна», я смог «вернуться» на родину. Когда это было закончено, все стали восторженно аплодировать. Я тоже аплодировал. Исключительно из вежливости.
В школе все было очень непросто, и не из-за учебы, а по причине незнания языка. Я, скорее, догадывался, чем понимал, что говорят. Меня и окрестили «японским ублюдком», потому что я не мог нормально говорить по-корейски. Задним числом я понял, что даже и ответить не мог на оскорбления.
По пути домой из школы однажды стал свидетелем драки одноклассников. Я не мог стоять и смотреть, как несколько человек избивали одного, и решил ввязаться. Хотя я был довольно мелким, но никого и ничего не боялся, да и злости мне было не занимать благодаря генам моего родителя. Сказывалась и жесткая школа, которую я прошел в Иокогаме. К своему удивлению, я отправил обидчика в нокаут. И тут какой-то мужчина в форме схватил меня за шиворот. Прошипев непременного «японского выродка!», он стал избивать меня. И бил до тех пор, пока не разбил мне рот в кровь. Когда я в забрызганной кровью одежде пришел домой, мать стала спрашивать, что случилось, но я не хотел, чтобы она лишний раз волновалась, и просто сказал, что мы подрались в школе. Меньше всего мне хотелось расстраивать ее. Она и так жила в постоянном страхе, потому что председательша Женсоюза строго-настрого запретила ей изъясняться по-японски.
А вот отец, как ни странно, был доволен нашей новой жизнью. Мать он не бил. Он начал работать сельскохозяйственным рабочим в кооперативе. В Северной Корее никаких частных ферм не было, только кооперативы с бригадами. А еще он вступил в Союз работников сельского хозяйства (это было обязательно) и теперь должен был присутствовать на обязательных занятиях по изучению трудов Ким Ир Сена и политики Трудовой партии Кореи, которые проводились два раза в неделю.
Все в Северной Корее должны были вступить в организацию, так или иначе связанную с ТПК. Эти группы и союзы ничего не производили. Их единственная цель состояла в том, чтобы промывать участникам мозги, чтобы обрабатывать их идеологически. Все были обязаны верно понимать заветы Ким Ир Сена и досконально разбираться в партийной политике.
Огромная разница между промышленными и сельскохозяйственными рабочими состояла в том, что сельскохозяйственные рабочие не имели возможности зарабатывать живые деньги. Они получали немного денег, конечно, но основной формой оплаты труда была натуральная – осенью им выделяли часть урожая из расчета на трудодни. Учет велся в человеко-часах. Каждый день работа каждого оценивалась. Если твой объем работы считался «стандартным», тебе записывали один трудодень. Если же работа считалась «тяжелой» – целых два.