В этот июньский день панна Людвика Вишневская, дипломированная выпускница Львовской педагогики, была близка к тому, чтобы отказаться от высоких гонораров, выплачиваемых ей еженедельно богатым рантье. Ибо ничто так не раздражало ее сегодня, как именно воспитательские обязанности. Ведь она должна была проявить терпение, в то время как эта маленькая, жирная надоеда вешается на нее и топчет ее обувь, она должна была быть снисходительной, а здесь жар льется с неба и вы даже не можете сидеть, чтобы в одиночестве насладиться красивыми словами господина графа и не подвергать себя любопытным взглядам.
Вдруг гувернантка вздохнула. Ибо увидела скамейку, удовлетворяющую оба ее желания — она стояла в затененном месте и защитила бы панну от почти тропической жары, а занята была каким-то дремлющим стариком, которого любовные признания графа Мишинского заинтересовали бы, наверное, так же сильно, как новейшие сообщения о женских токах и вуальках.
Панна Вишневская села на краешке скамейки и улыбнулась старику, который приподнял шляпу и погрузился в дальнейшей сон. Гувернантка достала из сумки ароматную записку вместе с носовым платком, которым немедленно осушила несколько капелек пота, что появились на ее припудренном носике. Через некоторое время мир перестал для нее существовать.
Элзуния Ханасувна села сначала около няни, но, увидев ее полное равнодушие, подвинулась ближе к дремлющему старику. Эта неудачная попытка вызвать ревность у панны Людвики подтолкнула девочку к более решительным действиям. Она потянулась рукой за клочком бумаги, который гувернантка читала с легкой улыбкой.
Этот жест вызвал решительную реакцию. Элзуния услышала шорох веера и почувствовала на ладони обжигающий удар. Она громко пискнула, разбудив старика и не вызвав никакой дополнительной реакции у няни. Поджала губы, смертельно обиженная, и двинулась к кустам, растущим за скамейкой. Она пробилась через них и оказалась на маленькой полянке. Она тяжело села, уткнувшись как чурбан в редкую траву и пачкая травой платье, а землей башмаки. Из-за ее темных очков вытекла густая слеза.
Высохла она почти сразу, а рот девочки растянулся в улыбке, показывая красивые белые зубы. Причина этого изменения в настроении была тихая мелодия «Танго милонга», насвистываемая какой-то женщиной, которая остановилась на краю поляны. Мелодию эту Элзуния часто с удовольствием слушала. Она поднялась с земли и двинулась в направлении источника красивых звуков.
Своими закрытыми пленкой глазами увидела очертания стройной фигуры, а ее белая, мягкая рука почувствовала прикосновение женских ухоженных пальцев. Девочка запищала от радости и позволила себя вести по парковым аллеям.
Панна Людвика Вишневская все еще читала письмо и она восхищалась искусными фразами, которых молодой граф Лешек Мишинский в своем ограниченном уме никогда бы не построил. Она целовала буквы слов, которых никогда не были ей написаны.
2
В понедельник утром Зигмунт Ханас выглядел больным. Его небритые щеки, жесткие сверхжирные волосы и опухшие глаза могли бы свидетельствовать о посталкогольном заболевании. Такой вывод извлекли бы, однако, только люди, знающие Ханаса мельком или не знающие его вовсе. Главари львовского подземного мира — Моше Кичалес и Виктор Желязный — знали, однако, Обреза очень хорошо и ведали, что не притрагивается к алкоголю с одного злополучного дня 1919 года, когда в приграничной Дисне после успешной контрабандной экспедиции он дал себя в пьяном виде соблазнить красивой агентессе полиции. Этот минутная слабость стоила ему позднее двух трудных лет, проведенных в окутанной мрачной славой тюрьме на Святом Кресте. С момента окончания наказания, которое вызвало пьянство и дикую жажду, Ханас стал трезвенником и оставался им до сих пор. Святой Крест не изменили его, однако, ни на йоту в другом вопросе — извергом он был таким же, как раньше, а своим противникам, и перед провалом в Дисне, и после выхода из тюрьмы, вершил справедливость одним способом — лично отстреливал им головы любимым оружием, от имени которой получил свое прозвище Обрез.
Это ружье с уменьшенным стволом и прикладом висело теперь над его столом. Напоминало ему, однако, не столько о его сегодняшнем воплощении львовского богатого рантье, сколько, скорее, символизировало два года его жизни в приграничных районах, когда он, король контрабандистов, водку пил стаканами, женщин брал в постель по две зараз, а своим обрезом сеял страх в рядах конкуренции, которая, впрочем, очень быстро таяла. Причиной его процветания была не только врожденная жестокость этого ублюдка — польского преступника и беглеца, который соблазнил белорусскую крестьянку и растаял в тумане над Двиной, но прежде всего новаторство и рационализация контрабанды.