Начальник одобрил методы Вайхендлера, и тот на следующий день приступил к решительным действиям. Вначале шестидесятичетырёхлетней Леокадии Тхоржницкой побрили голову. Густые волосы, которые — несмотря на ее возраст — практически сохранили свой натуральный цвет, были собраны и подожжены, а она сама, придавленная к пепелищу тяжелой рукой жирной охранницы, задыхалась от смрада корчащихся и потрескивающих в огне волос. Потом охранницы содрали с неё элегантный довоенный костюм, в котором её арестовывали, и раздели женщину догола. Бросили ей завшивленные и пропитанные потом лохмотья, что раньше носила одна заключенная, которая ополоумела и в течение нескольких недель ходила под себя.
Когда Леокадия отказалась от жесткого от фекалий белья, в камеру вошел поручик Вайхендлер и ударил её в первый раз. Она упала, а он склонился над лежащей женщиной и потушил папиросу на ей бритой голове. По его приказу двое мужчин внесли в камеру допросов большое зеркало. «Убовец» брезгливо поднял оглушенную Леокадию с пола, посадил её перед зеркалом, встал за ней и тихим, мягким голосом спросил о местопребывании ее кузена Эдуарда Попельского, по псевдониму Циклоп, бывшего комиссара реакционной санационной Государственной Полиции и узурпировавшего себе офицерское звание в партизанской Армии Крайовой.
Сажал её перед зеркалом в течение последующих двух месяцев и изменявшимся тоном — от мягкого шепота до грубого рева — упрямо повторял этот вопрос, и Леокадия Тхоржницкая, стараясь не смотреть в свое отражение, чтобы не видеть проступающей дегенерации своего истязаемого тела, отвечала неизменно, что местопребывание Попельского ей неизвестно. Говорила это сильным голосом, когда ей еще на это хватало сил, выкрикивала это в боли и в ненависти, когда Вайхендлер гасил очередную папиросу на ее черепе, лепетала это бессмысленно, когда по ее лицу лилось содержимое ночного горшка, выплеснутое палачом.
Шептала этот ответ, стоя ночами на одной ноге, всматриваясь по приказу убовца в светящую лампочку, бормотала это заверение, когда её вносили в камеру и бросали на перегнивший тюфяк рядом с больной, равнодушной к всему связной Варшавского восстания и проституткой, отрыгивавшей громко после званого ужина.
«Место пребывания Попельского мне неизвестно». Шептала это и продолжала повторять как утреннею молитву и сегодня утром, когда приподнялась с отхожего ведра, закрыв его крышкой. Через несколько секунд из коридора донеслись более громкие звуки. Грохот в двери камер и вопли охранниц провозглашали начало нового дня.
Фелька лениво встала, потянулась и почесала в паху, Стефания протерла глаза и начала укладывать в углу тюфяки, а Леокадия поковыляла под окно, села на корточки и взглянула на свои опухшие колени. Ни одна из заключенных не сказала другой «добрый день». Фелька — так как требовала, чтобы это ей первой говорили, Стефания — потому что считала, что это пожелание является в казематах УБ лишенным смысла, и Леокадия — потому что хотела приветствовать только Стефанию, которая все равно ничего не слышала из-за её абсцесса ушей.
Дверь камеры открылась с грохотом. Вошла через нее толстая вахтерша, прозванная заключенными «Свиноматкой». Встала в двери, ладони сжала в кулаки и вбила их в свои могучие бедра, опоясанные широким военным ремнем. Беззвучно оглядела заключенных. Вдруг подняла голову, и ее угловатый подбородок, покрытый несколькими жесткими волками, указал на Леокадию.
Тхоржницкая поднялась навытяжку.
Звеньевая Альфреда Зависьлян протиснулась между косяком двери и «Свиноматкой». Стройная сорокалетняя крашеная блондинка в идеально скроенной форме качнула пальцем. Леокадия, сжав зубы, подошла к ней, сохраняя предписываемое вертикально-выпрямленное положение. Не позволяла себе хромать, чтобы облегчить боль в опухших коленях. Альфреда Зависьлян улыбнулась дружески Леокадии.
— Слушай, старая сука, — сказала она, обвевая заключенную запахом цветочных духов. — Мы уже перестаем быть снисходительными к тебе. Ждет тебя сам начальник. Если ему ты не скажешь того, что хочет, ты пойдешь в специальную комнату. Это помещение темное и настолько низкое, что ты будешь вынуждена сидеть там на полу. Там есть пауки. Ты проведешь там много ночей, совершенно голая. Ты не сможешь там выпрямиться, будешь вынуждена только сидеть. И тогда пауки облепят тебя. По стопам, бедрам будут ползать, в «цыпу» твою старую вгрызаться начнут… — и щелкнула пальцами.