— И поэтому я должен ходить по всем цветочным магазинам и там спрашивать? — Аспирант сделал печальную мину.
— Не обязательно по всем. — Кульчинский выказал на этот раз великодушие. — Вы очень счастливый, комиссар. Доктор Мигальский из профессиональных соображений знает все о львовских цветочных магазинах. Он работает с ними давно и делает в них заказы. Мы тоже должны где-то покупать наши образцы. Ну прошу, пан коллега, ответить на вопрос!
Ботаник дал узнать Зарембе еще одну свою черту — вежливость. Уже только немногие по старому австрийскому обычаю титуловали людей на ранг выше.
— Флористы редко торгуют этим цветком, — сказал Мигальский. — Цветочники неохотно его покупают, особенно те, которые не имеют светлых выставочных помещений. Он в темноте быстро вянет. Поэтому вам остается проверить, по моему мнению, не более двадцати цветочных магазинов…
— Еще один вопрос к вам, профессор. — Заремба говорил уже в соответствии с принятыми в институте обычаями. — Этот Jasminum выделяет какую-то едкую или вызывающие зуд жидкость, после которой на теле оставались бы какие-то следы?
— Нет. — Профессор покачал головой. — Сок Jasminum polyanthum является совершенно безопасным и не вызывает каких-либо раздражений.
Наступила тишина, в которой слышно было только шуршание пера по листам записной книжки. Заремба быстро все записал и встал.
— Прошу прощения, комиссар, этот тон старого преподавателя, — сказал с улыбкой профессор, — но вам не интересно, почему я сказал, что вам повезло?
Тут есть только один бог, — подумал Заремба, — теперь меня будет допрашивать.
— Потому, что доктор Мигальский знает о торговле цветами, — выстрелил он. — Поэтому я счастливый…
— Не только поэтому. — Кульчинский улыбнулся. — Вам повезло, потому что наверняка вы ищете кого-то, кто мог купить или купил это благородное растение. Правильно ли я рассуждаю?
— Жаль, что пан профессор не работает у нас, ваша безупречная проницательность очень бы нам пригодились… — Голос Зарембы был сладкий, как мед, что, как правило, предвещало это у него высочайшее раздражение.
Поскольку Кульчинский об этом не знал, он принял высказывание аспиранта за чистую монету.
— Вы легко найдете владельца этого цветка, — объявил он весело. — Потому что флористы, как я это сказал, неохотно его покупают и скорее привезут его на заказ… А это означает для вас, комиссар, большое счастье… Почему? Вот именно: почему?
— Потому что должен где-то существовать реестр заказов, пан профессор…
— А в нем фамилии получателей, — добавил бог.
Заремба почувствовал впервые симпатию к начальнику института.
17
Попельский после выхода из «Зиппера» пошел на стоянку пролеток у университета. Одну из них нанял на ближайшие три часа, что, видимо, обрадовало добряка возницу, после чего приказал себя ждать. Потом значительно больше четверти часа провел в своей квартире на Крашевского, 3, которая находилась от остановки в ста метрах. Там он пытался успокоить служанку, которая сначала тихо плакал, а потом впала в какое-то молчаливое оцепенение. Испуганная Ганна повторяла: «Что должно быть, то будет», и не могла никак поверить своему пану, что Рита вместе с пани Леокадией уехали на школьную экскурсию в Ворошты. Попельский, видя бесперспективность своих уговоров, выкурил нервно папиросу, переоделся в смокинг, поранил себе при этом палец запонкой для манжет и выбежал, некрасиво ругаясь, на темную сырую улицу.
Через некоторое время он снова ехал на извозчике на Бальоновую. Не реагировал на разговор перевозчика, веселая физиономия которого и немного пространный способ говорить четко указывали, что некоторое время ожидания клиента должен был оживить себя горилкой, которую, скорее всего, приобрел поблизости — у Мухи на Сикстуской.
О влажный тротуар той же улицы стучали теперь копыта лошади. Было около десяти часов вечера. Свет городских фонарей дрожал в дожде. Попельский задрожал от холода и поднял воротник плаща над более жестким воротником прицепленной манишки. Он смотрел мрачно в освещенные окна домов на Браеровской. Голые ветви не заслоняли вечерних сцен семейной жизни. Где-то отец целовал ребенка на ночь, где-то какая-то пара сидела перед радио и вслушивалась — как он полагал — в сентиментальных песенки Адама Астона. Да, — думал он, — в этих теплых квартирах подрастающие девочки пишут тайные дневники, а мальчики-подростки, укрытые под одеялом, с пирожками читают с фонариком «Трилогию» Сенкевича. Только в моей квартире холодно и тихо, как в морге. Там нет щебета ребенка, ни женского смеха, ни громкого совместного чтения. Не играет радио и не слышно молитв служанки, которая впала в фаталистичное оцепенение. Одни ходики время отмеряют время, которое осталось мне до смерти.