Она сказала это очень громко. Несколько человек, сидящих за соседними столиками, повернуло к ним головы. Кто-то фыркнул смехом. Такое поведение ни на минуту не поколебало правил Попельского, которые гласили, что настоящий джентльмен должен даже короткий роман, даже одноразовое приключение, исключая, конечно, связь с куртизанками, закончить достойно, а не — как повеса, как давний казанова из предместья — избегать встреч с бывшей любовницей или делать вид, что ее не знает.
— Дорогая пани, — начал он медленно и искал подходящие слова, чтобы произнести короткую лекцию о плохо организованном мещанском мире, который одновременно является лучшим из возможных миров. Про угрызения совести, про жадность и про благоразумие.
— Да, слушаю вас!
Он увидел в ее глазах надежду, нежную улыбку сквозь слезы. Не было никаких шансов на бархатное прощание.
— Мы не договаривались о длительном романе. — Он встал из-за стола. — Простите, если я вас обидел. До свидания!
Пеховская также встала. Медленным движением она потянулась за чашкой и плеснула Попельскому в лицо ее содержимое. Горячие потоки лились по его векам, омывали нос и капали с гладко выбритого подбородка на галстук, рубашку и пиджак. Снежно-белая рубашка и шелковый галстук от Харродса впитали густую, сладкую, черную жидкость. Кофе разливалось по пиджаку и по тонким переплетениям бельской шерсти. Он достал салфетку, вытер ею лицо и двинулся в бар. Он заставил себя не реагировать гневом на испуганные взгляды официанток, не видеть участливые мин женщин и ироничных улыбок мужчин. Правильно все это предвидел. Клиентура кондитерской «Хель» испепеляла его взглядом.
Он подошел к бару, у которого стояла обслуживающая его только что официантка. За собой он услышал быстрый стук туфель и громкий треск дверями. Подбитые каблуки выбили стремительный ритм на тротуаре улицы Гетманской.
— Вышла? — задал он официантке очевидный вопрос. Та кивнула головой и посмотрела на него с отвращением. Из-за ее кружевной повязки на голове выбился непослушный локон. — Пожалуйста, еще стакан старки, я выпью тут, в баре. — Вручил официантке пять злотых. — Это за кофе, печенье, водку и за все потери, в том числе за очистку скатерти и ковра. Этого достаточно?
— Это будет более чем достаточно. — Официантка посмотрела на него в раздумье.
— Остальное для вас.
— А цветы, которые я должна была принести к столу? Что с ними? — В глазах девушки не было даже тени благодарности. — Вы приказали, чтобы дать этой женщине, что вышла… Но ее нет… И что теперь? Что с ними делать?
— Они для вас!
— Я не хочу их! — сухо отрезала девушка и вручила ему букет чайных роз. — Они приносят несчастье женщинам!
Официантка была зарумянившаяся и дрожащая. Много нервов должна была ей стоить эта реплика.
Попельский поднял рюмку к губам и наклонил резко голову. Крепкая водка обожгла ему горло.
Улыбнулся криво и пошел с букетом роз в уборную.
Он вошел туда, положил цветы на край умывальника, открутил кран и плеснул себе водой в лицо. Потом смочил угол полотенца и начал чистить свой гардероб. С таким же результатом он мог бы сейчас выбежать за Казимирой и просить ее о прощении.
— Еб твою мать! — выругался сквозь зубы, когда кто-то открыл двери так резко, что они ударили его в плечо и пихнули в сторону маленького, запачканного известью окна.
— Нехорошо, ой, нехорошо, комиссар. — Доктор Пидгирный стоял на пороге и поведал, патетично повышая голос: — Полицейский должен избегать всего, что бы его могло выставить на злорадное внимание, клевету или на посмешище публики!
— Параграф шестнадцатый, — буркнул Попельский, — инструкции для Государственной Полиции. Вижу, что вы разбираетесь не только в медицине. Но, но! Где ваши хорошие манеры, доктор? Не видите, что занято? — Пидгирный вошел без слова в уборную и закрыл дверь на крючок. Он смотрел на Попельского внимательно. В пальцах мял папиросу. Его лицо было напряженным, и было видно ясно, что игривое настроение — только кажущееся. — Если вы и дальше будет молчать, доктор, — в Попельском поднимался гнев, — то я нарушу параграф девятый, который гласит, что я должен воздержаться от слов неприличных и непристойных.
— Комиссар Заремба рассказал мне, где вы. — Пидгирный сунул в рот папиросу. — Я не хотел вас беспокоить в ситуации романтической…
— В сортире менее романтично — прорычал Попельский. — Слушаю вас!
— Вчера вечером я солгал вам. — Неприкуренная папироса двигалась во рту доктора. — Я не был ни у какого раненого рабочего. Я был в квартире, где Ханас держит вашу дочь и двоюродную сестру. Рита больна. Высокая температура, озноб. Простуда. Не беспокойтесь, — он поднял руку в успокаивающим жесте, — она под моей опекой… — Попельский молчал и смотрел интенсивно на доктора. — Не хочет лежать в постели, — говорил тихо Пидгирный. — Очень раздражена, плачет и постоянно ссорится с тетей.