— Люди добрые, да куда же вы идете? Тут же ничего нет… Как будете жить?
— Как это, ничего нет? Станем мы невесть где шататься, когда Варшава свободна!
— Много ли надо? Кирпича, того-сего наберем, уберем немного, подправим — вот тебе и квартира… На прежнем месте!
Все нарастающим потоком спешат по всем дорогам варшавяне к себе домой.
Развалины заселяются. Всюду волокут камни, тащат доски, выкопанные из-под развалин, поломанные железные кровати.
Но наблюдать картину этого оживания солдатам некогда. Ускоренным маршем, стремительным броском — на запад, на запад! Пока враг не опомнился, пока не остановился в своем задыхающемся беге.
Навстречу — толпы людей, стекающихся к городу, — к городу, от которого ничего не осталось.
Сравненные с землей кварталы. Как бритвой срезанные дома. Вырванные из недр земли фундаменты. Бездонные провалы, куда рухнули этажи. Черные пожарища. Засыпанные кирпичным ломом площадки на месте шестиэтажных домов.
Уцелели лишь Висла да бледное небо, сыплющее мелким снегом.
Мелкий снег засыпает покрытые бессмертной славой руины, бесчисленные могилы между ними. Но смеющиеся дети уже бегают по развалинам, разыскивая между грудами кирпича обломки утвари, игрушки.
Вдруг радостный крик:
— Мама, мама, моя лошадка!
Краска облезла, отклеился пушистый хвост, голова куда-то пропала — но это несомненно та самая лошадка, подаренная когда-то давно к рождеству, а потом брошенная и забытая. Сейчас она вдруг вынырнула из развалин, будто привет из прошлого.
— Помню, когда я ее покупала, тогда…
Все вспоминается, все. Какие-нибудь незаметные мелочи, незначительные события, какой-нибудь рождественский вечер и елка, сверкающая свечами.
Некогда долго заниматься старой игрушкой. Отец семейства, сосредоточенно насупив брови, похаживает вокруг груды кирпичей, которая была когда-то домиком в саду — одним из целого ряда других таких же. Теперь все они обратились в сплошной кирпичный вал.
— Часть кирпича можно использовать, есть совсем целые штуки. Впрочем, кто знает? Когда начнем копать, может оказаться, что и фундамент цел. А если цел фундамент…
И так всякий решает судьбы столицы на свой лад, на свой образец, хотя по улицам уже бродят инженеры, измеряют, рассчитывают, а в архитектурно-строительном бюро уже ведутся долгие совещания. Расчеты точны. То есть постольку, поскольку возможно установить в таких условиях. И выводы ясны. Расчистка руин, нивелировка почвы — все это будет труднее, чем постройки города на новом месте. Лучше отступить вдоль берега Вислы на север или на юг. И тут начать строительство… так считают инженеры… А не инженеры? Разумеется, многие не хотят согласиться, но цифры…
Да, город можно передвинуть на север или на юг, где, по мнению инженеров, будет удобнее. Но тогда нечего говорить о восстановлении — будет строиться новый город. Ни северней, ни южней по течению реки — это уже не будет Варшава.
Нет, польский народ должен дать отповедь не только тем, кто разрушал Варшаву теперь, но и всем, кому в будущем вздумалось бы ее разрушить — ее или другую столицу. Не на юг и не на север по реке, нет — Варшава должна быть там, где была! Как живое свидетельство, как вечное напоминание, что нельзя уничтожить того, что строилось веками, создавалось трудом, творческими усилиями народа. И его любовью. Цифры… Есть вещи посильнее цифр, счетов, расчетов!
Народ будет восстанавливать Варшаву, ту Варшаву, которую хотели уничтожить. И каковы бы ни были цифры и расчеты, станет строить — и построит. Только не на новом месте. Потому что то уже не было бы Варшава — Варшава девятьсот пятого года, Варшава тридцать девятого и сорок пятого годов. В этих местах боролись и гибли люди. И эта Варшава будет отстроена.
Глава XIX
Почки на деревьях набухли, и сквозь их клейкую коричневую кожуру местами уже видна нежная зелень; березы стояли в легкой зеленоватой дымке. Из-под прошлогодних пожелтевших стеблей пробивались острые иглы молодой травы.
То была уже шестая весна — если считать на весны время, прошедшее с того года, когда небо разверзлось над головами людей черной бездной смерти.
Те весны были похожи одна на другую и вместе с тем различны. Почти для каждого человека они отличались друг от друга силой пережитого. Но было нечто, что их объединяло и роднило: это были весны отчаяния и надежд. Только шестая весна была другой, совсем непохожей на прежние.
Уже освободились от фашистов и Быдгощ и Колобжег, — в далеком тылу воскресала, наполнялась шумом и говором Варшава. Уже дымились фабричные трубы Лодзи, и польские крестьяне работали ранними утрами на собственной, на крестьянской земле.