— Спит, все спит, — шепнула она, отвечая на жалостливый взгляд проводницы. Жесткая загорелая рука полным материнской нежности движением отстранила от щеки ребенка край шерстяного платка, в который он был завернут.
— Если вам что понадобится, я на тормозной площадке буду. Да я и сама еще загляну к вам, — сказала проводница, осторожно ступая между грудами вещей и спящими вповалку людьми.
— Везет же некоторым! И из посольства записочки получают, и большевики их подкармливают, — ядовито бросил, ни к кому не обращаясь, верзила с рваным козырьком. — Видели эту кондукторшу? Далеко мы с такими уедем! Взяли бабу, ей бы навоз убирать, поставили к тормозу…
— У них всюду бабы. Еще полгода не прошло, как война началась, а уж мужчин не хватает, всюду бабы… А еще вздумали с немцами связываться!
— Мужчины, видно, на фронте! — резко вмешалась госпожа Роек.
— Э, сударыня, какой там фронт… Вот-вот все к чертям полетит…
У печки, в углу, то и дело завязывались ссоры.
— Куда вы лезете? Опять со своей кастрюлькой? Вы же только что жрали!
— У меня пеллагра, мне надо питаться.
— Ну да! Этакая толстая морда — и пеллагра! У всех пеллагра, да не все жрут, как свиньи…
— Что же, если кто гол как сокол, так и другие должны голодные сидеть?
— А воняет эта колбаса, как зараза… Не люди, а скоты какие-то, этакую гниль жрать!
— Прошу не ругаться! Что за выраженья?
— А это еще что? Еще и в угли чего-то набросали?
— Не трогайте, это моя картошка! — завопил господин с пеллагрой.
— Еще и здесь! Треснете от этой жратвы.
— Это уж моя забота, не ваша. Тресну, так за свои деньги.
— И откуда они только набрали всего? — удивлялся кто-то сидящий под окном.
— Не знаете откуда? В Куйбышеве на путях вагон с продуктами разбился, вот и натащили, кто что мог.
— Что вы брешете, милостивый государь? Какой еще вагон?
— Ишь, воров из людей делает!
— Раз плохо лежит, только дурак не возьмет, — сплюнул сквозь зубы молодой человек в рваной фуражке.
— Куда вы плюете? Чего вы плюетесь? Чуть ребенка не оплевал! — вскрикнула мамаша капризной Зоси. — Отодвинься, Зосенька, отодвинься, золотко. Такие невоспитанные люди, такое хамство кругом, Не плачь, не плачь, мое солнышко, мамочка тебя защитит, мамочка тебя не даст в обиду…
— Да что вы так причитаете над своей девчонкой? Никто ей ничего не сделал, а она орет…
— Я хочу конфетку, — использовала положение Зося.
— На, на, милочка, на конфетку, только не плачь, мамино золотко, мамино солнышко!
Печка была раскалена докрасна, из нее вырывался дым и чад, но сквозь щели старого вагона непрерывно несло холодом. Запах пригорелого жира назойливо лез в ноздри.
— Сударыня, — вдруг услышала Ядвига, — мама спрашивает, не удобнее ли будет маленькому на подушке?
Ядвига подняла на паренька удивленные глаза.
— У нас еще есть, мама набрала этого барахла столько, что…
— Возьмите, ребенку будет удобнее, — крикнула госпожа Роек, расположившаяся на узлах в другом конце вагона.
— Благодарю вас.
И правда, так малышу будет удобнее. Она положила на подушку неподвижное, вытянувшееся тельце. Попыталась поправить головку, но ребенок словно одеревенел — шея не гнулась, голова была упорно закинута назад. Что, если?.. Но нет, маленькие губы прерывисто, трудно шевелились, с усилием втягивая спертый воздух теплушки.
Ночью ребенок шевельнулся. Ядвига склонилась над ним. Значит, ему лучше, — прошла по крайней мере эта ужасная неподвижность.
Нет, лучше ему не было. Короткие мучительные судороги сгибали маленькое тело. Через минуту они прекратились. Но несколько мгновений спустя словно дрожь пробежала по всем членам руки судорожно сжались, судорога свела маленькие ножки и больше уже не отпускала их.
Под утро поезд, скрежеща тормозами, остановился на какой-то станции. За окном в сером тумане лились струи скатывающегося с крыши дождя. Двери раздвинули, несмотря на протесты некоторых пассажиров.
— Что вы, задохнуться хотите? Надо же впустить хоть немного воздуха в этот хлев.
— Глядите-ка, что это за поезд?