— Вообще-то — да! — согласилась Маша, уже видевшая себя нарядно убранной в нарядном гробу. — Набирай, я номер помню.
Она продиктовала номер Надежды и бессильно прислонилась к стене, прикрыв глаза.
Григорий быстро щелкал кнопками, с тревогой поглядывая на умирающую. Успеть бы!
Долгие длинные гудки.
— Не отвечают…
— Жди, она спит, — слабо ответила Маша.
— Алло? — заорал вдруг Григорий. — Мне Надю!
— В отпуске? Понял… — Он положил трубку. — В отпуске твоя Надя. Вот облом! Может, еще кому позвонить можно?
Маша задумалась.
— Звони Александре! Она хоть и сучка, но последнюю волю умирающей, думаю, не нарушит.
— Диктуй номер! — Гриша снова набрал ряд цифр. — Мне Александру. Александра? Здесь у меня Маша умирает! Какая? Господи, какая Маша? — прикрывая рукой трубку, спросил Григорий.
— Ра-зу-ва-ева, — шепотом произнесла по слогам Маша.
— Разуваева! Очень тяжело больна! Просит, чтобы, значит, Сергей позвонил. Я? Врач. Ну да, лечащий врач! Вы ему обязательно сообщите, поняли? Это ее последняя воля! Поняли? Пусть он позвонит по телефону… Спросит Григория Николаевича, ясно? Все, отбой!
— Ну? И что она сказала? Позвонит? — открыв глаза, лениво произнесла Маша.
— Ничего не сказала. Промолчала она. А что я говорил, ты слышала.
— Тогда наливай!
— Машка, ты же пьянущая уже в задницу!
— Плевать! Наливай, а то уйду…
Глава 31
СЕРГЕЙ
Первое время он вообще не вставал. Лежал сутками на тахте лицом к стене и смотрел на обои. Он уже знал наизусть каждую выбоинку в стене, каждую щелочку. Вот маленькая дырка от гвоздя. Здесь висел когда-то календарь. Чуть выше и левее кусок обоев отклеился, был виден край газеты и часть заголовка: «Ускор…» Он пытался угадать, что написано дальше. Ускорим выпуск чугуна и стали? Ремонт делали восемь лет назад, то есть газета восьмилетней давности. Возможно, тогда еще выпускали сталь. И ускоряли выпуск чугуна. Хотя — вряд ли. Это был девяносто шестой год. Какая сталь? Может, что-нибудь про выборы? Ускорим выборы президента? Или просто «ускорение свободного падения». Чему там оно равно? Весу тела, массой в… умноженному на… Черт его знает. Он забыл все формулы. Это его любовь к Маше — ускорение свободного падения.
Он вспоминал, как у них все начиналось, он тогда маялся и верил и не верил в ее любовь. Часами ждал на лестнице, потому что вот-вот он должен был что-то узнать. Что-то такое, что от него скрывалось. И видел, как кто-то уходил или приходил туда, где была Маша. И медлил принять решение, ему все требовалось еще одно доказательство ее неверности, ее лживости. Еще одно — и все, и конец. Но она умела так улыбаться ему, так ласково смотреть в его глаза, что все подозрения улетучивались. А ведь он видел этого мужчину, что привел на их свадьбу того, другого, кто разрушил его жизнь. Он видел, что этот мужчина выходил под утро из квартиры, и Маша провожала его! Но тогда, зимой, он отказывался поверить в ее неверность и лживость, потому что тогда нужно было принимать решение. И он перестал видеть, следить, замечать. Потому что, если раньше ему казалось, что любовь основана на доверии, то потом он понял, что его любовь выше доверия, ясности, определенности, она выше всего. И в его отказе от выяснения отношений заключалась вера в продолжение его любви. Оказалось, что продолжения нет. Есть гибель. Его любовь упала с высоты его чувств с ускорением свободного падения и разбилась вдребезги…
Мама заходила к нему по сто раз на дню, пыталась кормить с ложки бульоном, паровыми котлетками… Он не двигался, он просто не мог шевельнуть пальцем, вымолвить слово… Приходили друзья, чтобы растормошить, утешить, развеселить его, он накрывал голову одеялом и лежал так, пока не оставался один.
Мама вызвала какого-то известного доктора, тот долго сидел возле Сережиной постели, а потом долго беседовал с мамой.
Слышались обрывки фраз про академический отпуск, про путешествие или что-то, «что заинтересует его, обрадует, отвлечет. Понимаете, это депрессия, тяжелейшая депрессия. И нужны лекарства, сам он не выберется!».
Мама, плача, стоя перед ним на коленях и ломая руки, уговаривала его принимать таблетки. И он начал их принимать. Не потому, что ему было жалко маму, а потому, что она мешала ему лежать и рассматривать обои.
Но понемногу он начал оживать. Однажды понял, что уже очень давно не мылся, что от него просто воняет. Встал, пошел в ванную и принял душ. А потом попросил есть. Это был такой праздник в семье! Отец, который все недели, что его сын лежал живым покойником, был растерян и не знал, как вести себя, за этим первым за время его болезни совместным ужином рассказывал всякие истории из жизни в горячих точках. Про молодых ребят, которые лишились ног или рук или еще чего-нибудь, но не сдались! Стали инженерами, предпринимателями. В общем, почти космонавтами. Мама толкала отца локтем и все подкладывала Сереже лучшие кусочки, приговаривая: «Ты ешь, ешь, сынок!» Бабушка вынесла к ужину припрятанную бутылку кагора. Сережа выпил рюмочку. И ему стало легче.