У него закололо в боку. Он задыхался, проклинал сидячую работу и жалел, что так и не начал бегать по утрам с понедельника. Быстро обернувшись, краем глаза Василий увидел за плечом тёмную тень и горящие глаза: ырка не отставал.
— Подождите! — выкрикнул он из последних сил. — Подождите меня-а!
Но его не стал ждать даже Волк.
С холма кто-то бежал навстречу: человек с огнём. Или не человек. Раньше, чем Василий успел решить, нужно ли сворачивать в поля, Марьяша закричала:
— Тятя! Тятенька-а!
Василий, ощутив облегчение, сделал последний рывок, запнулся ногой о невидимую в темноте канаву и полетел на землю.
Чьи-то ноги в сапогах пронеслись мимо. За спиной раздался крик, а потом шипение. Залаял Волк — впрочем, Волк оставался по эту сторону канавы и в бой вступать не спешил.
— Да что ж ты за увалень такой! — с досадой воскликнула Марьяша и потянула Василия вверх. — Сказывала же, родничок у нас туточки! Ну, вставай, чего разлёгся!
Он поднялся и тут же оглянулся. Мужик, прибежавший на помощь, гнал ырку прочь, в поля, грозя ему факелом. Ырка шипел, щёлкал, тянул когтистые лапы, но огня, видно было, боялся страшно.
— Ну, чего зенки пялите? — крикнул мужик. — Дуйте за ограду, да живо!
Дважды ему повторять не пришлось. Василий захромал вверх по холму, к частоколу, торопясь изо всех сил. Ворота он миновал третьим, следом вбежал мужик, притворил створку и запер перекладиной.
Пока Василий пытался отдышаться, мужик поднял крик, размахивая руками — и свободной, и той, что с факелом. Лицо у него было красное, безбровое, усы русые, борода совсем седая, а волосы до плеч, перехваченные ремешком, серединка наполовинку, русые с сединой. Здоровый, крепкий, в вышитой подпоясанной рубахе навыпуск, он возвышался над Марьяшей, как гора.
А у неё — теперь стало видно — волосы были рыжими.
Мужик кричал, что у всех дочери как дочери, а у него вертихвостка, и всё-то у ей в одном месте свербит, распоясалась — отходить бы её батогами. И сколько ей ни талдычь, всё одно улизнёт, и змей-то ей этот дороже родного тятьки, и голова-то её дубовая, ворота притворить запамятовала…
Марьяша тоже огрызалась и размахивала руками. Василий даже подумал раз или два, не задела бы она отца-то сковородой.
Наконец Волк не выдержал. Он не любил, когда люди ругаются, а потому, залаяв, бросился между ними. Мужик поглядел на него и мгновенно умолк, как будто его выключили.
— О, — с удивлением и как будто с уважением сказал он чуть погодя. — Ярчук, не иначе!
Марьяша тоже присмотрелась.
— Да не, какая-то помесь таксы, — сказал Василий. — Даже не знаю, с кем. Линяет страшно.
Теперь мужик уставился уже на него и осмотрел всего, от кроссовок до волос. У Василия даже руки невольно потянулись, чтобы их пригладить. А, бесполезно, после такого бега торчат во все стороны!
— Ты откель, человече? — спросил мужик, щуря светлые глаза. — Какого роду-племени, как зовут-величают?
— Из Южного я, город такой. Слышали?
— Из южных краёв он, тятя, — пояснила Марьяша. — Совсем они там дикие.
— Василий, — представился Василий и протянул мужику ладонь, но тот её не пожал и не назвал своего имени. Ещё и уставился так, будто перед ним штаны стянули.
— Вот уж верно, дикий, — сказал он наконец. — Староста я здеся, Тихомиром кличут. И за что ж сослали тя?
— Да никто меня не ссылал. Я с горки съехал, ну и… в вашем лесу и очутился… как-то, — объяснил Василий, разведя руками.
Дочь и отец заспорили, не обращая на него внимания.
— С горки? Это он с Рыбьего холма, никак, сверзился?
— Да с какого Рыбьего? Холм-то вона где, а этого бедолашного Гришка… На опушке я его нашла, близенько.
— Где ж там горка-то?
— Ты его больше слушай! Видишь же сам, какой он — на ровном месте падает, горемыка. С телеги небось свалили…
Дверь ближайшего дома отворилась с громким и неприятным скрипом, и кто-то, плохо различимый во тьме, вышел на крыльцо.
— И чё расшумелисси, окаянные? — сиплым со сна, тонким голосом напустился он на спорщиков. — Никакого спасу от вас нетути, ноги б вам повыдергать да задом наперёд приставить…
— Не серчай, дядя Добряк, — ответила ему Марьяша. Она хотела сказать что-то ещё, да где там! Ей и слова вставить не дали.
— Да-а, вона как оно, жить у околицы! Колобродят, бестолочи, верещат денно и нощно, ни сна, ни покоя! Ах вы, стервецы, лоботрясы, бездельники!..
Староста пожевал губами и сказал задумчиво и негромко: