Тут Добряк наконец открыл рот и сообщил, что Василий до вчерашнего вечера колдуна и в глаза не видел. Сказал, что Василия любопытство не туда понесло, а там ему, видно, колдун голову-то и заморочил.
Тогда похватали вилы, косы и всё, что под руку попало, и побежали в поле. Там не нашли ни ырки, ни Василия, но Хохлик заметил кровь и поднял крик, что Василия схватили, да и уволокли на кладбище, чтобы там сожрать. Следы вообще вели не туда, а к лесу, потому все к лесу и пошли, но Хохлик не унимался, причитал, что пока они идут не в ту сторону, Василия уж по кишочкам разбирают. Его погнали домой, но он разверещался, что, мол, одного через поле шлют, чтобы ырка сожрал. Пришлось терпеть.
Добряк позвал лешего, попросил о помощи в поисках, но тут у Хохлика некстати открылся рот, и он сообщил, что Василий, а заодно и сам Добряк служат колдуну поганому. Леший помолчал и ушёл.
Тихомир, что уж делать, позвал второго лешего, но тот сказал: я, мол, в эти дела лезть не стану. С главным хозяином леса мне ссориться не с руки. Зайдёт ваш Василий на мою землю, тогда помогу, чем могу, на этом и всё.
Звали сами, кричали. Попутно опять взъелись на Горыню: мол, пришёл, рожа постная, да и начал нудить, во всём ему срамота мерещилась. Так-то уж хорошо всё придумали, весело, и надо же было им его слушать? Только всё портить начали и Василия зря обидели. Он-то для них старался.
С Горыни переключились на Тихомира. Тоже, сказали, хорош. Дочь жениха такого нашла — ладный, пригожий, а что из южных земель и чужим богам поклоняется, так кто без изъяна?
— Да какой из него жених? — сердито кричал Тихомир. — Он же уйти собирался!
— А вот потому и собирался, — возражали ему, — что ты над ним насмеялся да погнал!
Особенно лютовали кикиморы. Они, как выяснилось, подслушали тот утренний разговор, когда Тихомир обозвал Василия голодранцем и сказал, что тот семью не прокормит, и рассердились. Припомнили старосте, что сам он в Перловку таким же голодранцем явился, сел в пустой избе да и сопли развесил, и если бы не Марьяша, так бы и опух там с голоду. И уж если Марьяша одного голодранца прокормила и вон, на человека похожим сделала, так и второго прокормит, а Тихомир просто боится, что без неё на хозяйстве не справится…
Это всё докладывал Любим, иногда увлекаясь. Тогда Деян совал ему локоть под рёбра, Любим громко и притворно кашлял и сбавлял обороты.
Марьяша возилась тут же, помогала бабке Ярогневе. То сушёной травы наломает, то горшок подаст, то полотно из сундука вынет, старательно делая вид, что вообще не слышит Любимовых слов, ни единого словечка. Как заварилось питьё, она его чуть остудила в миске с холодной водой, подала Василию кружку. Хотела сама напоить, но ему уже стало получше, правой рукой он уже мог что-то держать. Об этом он ей и сказал.
— Ну и дурак, — прошептал на ухо Любим, когда Марьяша оставила кружку и отошла.
Василий сделал глоток и поморщился. Хохлик, который вертелся у открытой нараспашку двери, тут же завопил, что ведьма Васю отравила — вот, поглядите, люди добрые, помирает душа безвинная.
То ли его крики, то ли суета привлекли Волка, и пёс погнался за Хохликом. Только и видно было, как они мелькают в дверном проёме, наворачивая круги вокруг дома. Хохлик удирал, визжа и размахивая руками над головой, а снаружи смеялись и приговаривали, что так ему и надобно. Никто не вступился.
Василий уже сам прикрикнул на Волка, заставил его уняться. Тот нехотя бросил забаву, и Хохлик вполз в дом на четвереньках и растянулся на глиняном полу, прямо под ногами у Марьяши, притворился дохлым. Она чуть не споткнулась.
— Ох, убили, — сообщил Хохлик, приподняв голову, и опять её уронил. Правда, долго лежать на полу ему не захотелось, так что он воскрес и полез на лавку, а по ней пробрался к столу. Там чего-то хлебнул раньше, чем его остановили, и начал плеваться во все стороны и орать, размазывая слёзы. Как выяснилось, бабка Ярогнева готовила отвар для обработки ран, и пахло достаточно вкусно, чтобы Хохлик соблазнился, а на вкус оказалось не очень.
Хохлика вывели наружу, чтобы полоскал рот водой. Он давился слезами и сыпал обвинениями: конечно, всё подстроили нарочно.
— Так что, Вася, ты не уйдёшь? — спросил Любим. — Оставайся, с тобой вроде как повеселее стало. Я вот уразумел, к чему душа лежит: я, вишь ты, дизайнер. Тут мне и почёт, и уважение, токмо без тебя пока не знаю, к чему бы умение своё приложить. Ещё, значит, у тебя поучиться надо бы.
Василий вздохнул.
— Пока останусь, — ответил он, — но, знаешь, думать нам не о том нужно. Я тут накосячил с ножом этим, и вообще… Мудрика спасать надо. Собраться бы нам всем и поговорить.