– А говорили, Иль Кане, что тебя уже нет в живых!
– Чего только люди не говорят, – ответил я уклончиво, все время перебирая про себя, кем мог быть мой столь хорошо питающийся хозяин.
– Святая правда, уже с амвонов обещали нам комету, которая весь людской род испепелит, если грешники в истинную веру не обратятся. Комета, фьюуу… пролетела, мир стоит, а люди грешат, как и всегда. – Говоря это, и тут же приказав женщинам надзирать над приготовлением угощения, толстяк провел меня в прохладную тень дома. – Давно ты здесь не был, мой милый приятель, я же свою скромную галерею за эту пару лет весьма даже увеличил. Сейчас покажу тебе ее, пока нам на стол накрывают.
И сразу же случилась небольшой конфуз. В самом центре стены, завешенной холстами самой различной работы, висела картина, слишком малая, чтобы заслонить прямоугольник более светлой штукатурки.
– Асканио! – рявкнул мой cicerone своему мажордому. – А где картина благородного синьора Деросси?
– За шкафом, – простодушно ответил этот олух, – но я уже вытаскиваю.
– Мы тут пережили ужасный страх, когда разнеслась весть, будто вы в немилости, будто вас за решетку бросили, – объяснялся хозяин. – Герцогские чиновники начали выслеживать твои произведения. Асканио, правда, накалякал на холсте, что вроде бы его Джорджоне pinxit, но я, опасаясь утратить шедевр, предпочел спрятать его в безопасном месте. А ты, ротозей, тряпкой паутину сотри! И живо!
Картина изображала нашего хозяина, на десять лет младшего, с гордой миной, в испанском костюме среди голых муз, лицо которым одолжила донна Петронелла, тела же должны были быть родом из красивейших воспоминаний автора. И это написал я? Просто не верится! В любом случае, божественному Джорджоне нужно было бы прожить на полвека дольше, чтобы написать воина в таком вот костюме.
– Еще у меня имеется один из твоих первых рисунков, карандашом по картону, когда, еще мальчишкой, ты нарисовал моего счастливого братца, – продолжал хвастаться коллекционер, копаясь в объемистом секретере. – Вот он!
Мне хватило одного взгляда. Сципио? Ну да, Сципио! Мой единственный товарищ непристойных мальчишеских забав, трагически погибший после падения из окна Высокого Дома в Мавританском Закоулке. Вот только в моем рассказе у Сципио не было никакого брата, а только пять сестер.
Мне еще удалось увидеть дарственную надпись: "Дорогому Катону". Во! По крайней мере я узнал, что хозяина зовут Катоном. Что же касается остального… Porca madonna, ну почему я не придумал Сципиону какую-нибудь фамилию!
Тут я с изумлением подумал, что ругаюсь совершенно в духе эпохи; более того, могу сказать, что с момента, когда провалился в эти времена, выражаться мне хотелось только в стиле, обязательном в данные времена. Мало того, в своем дневнике, который писал на ходу, я без особой причины вставлял латинские обороты, давным-давно устаревшие выражения и массу слов, которых Альдо Гурбиани никак знать не мог (А может когда-то и знал, но забыл).
Желая хоть как-то упорядочить нарастающий в голове сумбур, я попросил Катона про возможность выкупаться, поскольку с дороги я прибыл грязным и усталым. Он заявил, что сейчас же все устроит и – лукаво подмигнув – спросил:
– Ты кого предпочитаешь: банных мальчиков или банщиц?
В соответствии со своим desideratum (здесь, пожеланием – лат.) я получил пригожую и грудастую деваху, как оказалось, того самого ангела-шатена из розового сада, готовую удовлетворить все мои желания. Тем не менее, когда я вспомнил лицо Моники и представил себе ее, не спящую в госпитальном асептическом коридоре, всяческое вожделение во мне опало, словно сгоревший фитиль.
Наша пирушка прошла в милой, хотя и не лишенной некоей искусственности, атмосфере. Блюда, пускай даже изысканно и красиво поданные, были мне не слишком-то и по вкусу, ну а вид жаворонков в сметане просто неприятно поразил. Катон много болтал, просто сыпал различными поучениями, сторонясь, правда – словно черт ладана – актуальной политики. Не спрашивал он прямо и о моих недавних перипетиях, хотя наверняка его пожирало любопытство: откуда же это я взялся. С момента моей казни, случившейся весной, должно было пройти, как минимум, пара-тройка месяцев. Так что сложно было не поломать голову над тем, а где это я все это время пропадал, как мог прибыть сюда без лошади, повозки, без дорожного мешка и даже кошелька. Но он ограничился лишь тем, что спросил о моих художественных намерениях.