Мы сами навязали для себе довольно жесткую скорость передвижения – три часа перемещения вперед, затем час отдыха, лучше всего, сна. А вот тот, несмотря на усталость, не всегда приходил.
Тогда мы разговаривали. В темноте, чтобы экономить батареи. Во время одной из таких стоянок Гаспар признался мне, что отец Гомес делился с нами лишь некоторыми видениями будущего. Налет на Париж, вторжение флотов на Лиссабон представляли собой лишь начальный этап реконкисты. А вот что должно было быть дальше? Фруассарт, благодаря великолепной памяти, воспроизводил слова священника столь живописно, что у меня волосы становились дыбом.
Не нападение на беззащитные города, ни кровавые расправы с рыцарством, пытающимся стрелять из арбалетов и мушкетов во врагов, владеющих супертехнологиями, были в данном ужасе самыми пугающими. Подавляющее угнетение и беспомощность будил факт, что после ракетных ударов и десантов индейской пехоты повсюду, словно крысы, появлялись типы, желающие сотрудничать с врагом, готовые, ценой пускай и кратковременного выживания, служить новым господам, выдавать священников и солдат, спасшихся после разгрома и сбежавших в леса. Коллаборанты без каких-либо угрызений совести, соглашались поставлять победителям горячие сердца своих земляков, а еще – женщин для забав. Кроме того, в своих кошмарах Педро видел дам, добровольно отдающихся индейцам на развалинах Рима и Вены; священников, тысячами забиваемых донедавна верующим народом, девиц, на которых в лесных чащобах, словно на косуль и ланей, устраивали облавы. Похоже, ацтеки находили особую радость в истреблении наиболее ненавистных им европейских признаков: веры и законов, основанном на римском праве, ну а среди людей – аристократов и учителей. Точно так же, утверждал Гомес, чуть ли не физическое наслаждение доставлял им вид шотландцев, убивающих англичан; русских, расправляющихся с поляками; сербов, вырезающих турок… А коллаборантов они презирали в той же мере, что и партизан. Бывало, наградив некую группу предателей, их выпускали в открытое море на дырявой галере и глядели, как они тонут, или же брали особо заслуженных продажных шкур на борт крылатой дельты а потом выбрасывали их по одному с борта, смеясь над кувырканием тех в воздухе и воплями, когда предатели летели к земле.
Тем временем, люди, в массе своей, уже были не способны к совместным действиям. Похоже было на то, что они утратили инстинкт самосохранения и совместную волю к сопротивлению.
Хотя враг, казалось, бил хаотично, и никто не мог быть уверен ни в дне, ни в часе, каждый изменник надеялся на то, что верно служа новым господам, сам он избежит смерти. Потому ширилось доносительство, сын выдавал отца, а дочка – мать. Ацтекам и не нужно было высовывать носа из устраиваемых повсюду баз; лишенные предводителей и до конца скурвившиеся европейцы все делали за них. Среди людских каналий быстро появились писатели, рьяно воспевающие новых господ как идеалы мужества, а еще философы, обосновывающие, что так начинается новая эра, из которой проклюнется новый человек, ergo, разрушительные налеты и обсидиановые ножи были просто необходимы, чтобы нанести удар обветшавшему христианству – этой религии слабаков, в то время как Перо Колибри и Пернатый Змей извещают эпоху истинного могущества. Ацтеки слушали эти панегирики, но, вместо того, чтобы проявить удовлетворение, через какое-то время награждали таких "творцов" по-своему – у льстецов-маляров выколупывали глаза, музыкантам отрезали уши, певцам – языки, на у философам – сразу головы.
– И он действительно все это видел? – совершенно перепуганный спрашивал я у Гаспара.
– Видел, и закрыть перед кошмарами глаз не мог, чувствуя себя так, будто бы ему отрезали веки!
– То есть, нет нам спасения!
– Наоборот, всякий раз, когда выбрасывал он из себя клубок этих чудовищных видений, падре всегда заканчивал такими словами: "Так может быть, но вовсе не обязано так быть!".
У меня же никаких снов не было. Промокший и постоянно обессиленный, я засыпал нервно и ненадолго. Мне казалось, лишь только закрыл я глаза, как толчок неутомимого Фруассарта поднимал меня для дальнейшего марша. Когда отрезок пути был несложным, я пытался думать о чем-то приятном. Но тогда мои мысли возвращались к Лауре. Наверное, я, несмотря ни на что, ее любил. Вот только никак мне не удавалось понять ее изменчивости и непоследовательности. В особенности – в последнее время. До вчерашнего дня она представала передо мной как чрезвычайное храброе существо, способное даже на отчаянное безрассудство. Почему же на этот раз она поддалась? Неужели отец Педро перед смертью рассказал ей нечто особенное?