Эту мель признаний я обошел, объясняясь провалом в памяти.
– Два года прожил я в тех смрадных подземельях, не зная, кто я такой и откуда прибыл, ба, в тряпье нищего я выходил на свет божий, чтобы просить милостыню под Санта Мария дель Фрари.
– И никто вас там не узнал?
– А как? В лохмотьях, с всклокоченной бородой и висящими до плеч слипшимися волосами?… Если бы в один из дней я неожиданно не обрел память среди римских развалин в Монтана Росса, то, наверное, и до нынешнего дня просил бы вспомоществования в закоулках возле Пьяцца л'Эсмеральда. Впрочем, я даже и не знаю, вернулось ли до конца мое давнее здоровье. Ты сам говоришь, что я изменился. Хуже того, даже и не знаю, смог бы я сейчас рисовать и писать картины?
– Ну, проверьте сами. Такие вещи не забываются.
На какой-то стенке неподалеку от Специи, кусочком угля я попробовал нарисовать Ансельмо на его муле. Я был уверен, что выйдут, самое большее, какие-нибудь примитивные каракули, тем временем, какое-то странное умение вступило мне в пальцы, словно бы я сам не до конца ими управлял. Буквально парой линий я нарисовал округлую рожу моего слуги, выглядывающую над ушами головы животного, прибавляя всю сложность его характера и тот отблеск врожденного ума, остающегося в резком противоречии с безграничной тупостью, рисующейся на морде мула. С разгону я еще увековечил голубя, сидящего на ветке, без какой-либо скромности совершая плагиат знаменитого рисунка Пабло Пикассо. Закончив рисовать, к своему собственному изумлению вполне удачную картинку, я уже хотел ее стереть, но тут Ансельмо запротестовал, заявляя, что это было бы насилием над собственным талантом. И мы поехали дальше, оставив заботу о портрете дождям и ветрам.
Упомянутый эксперимент подбодрил меня и к следующим упражнениям. К сожалению, я никак не мог вспомнить алхимические пропорции различных микстур, ни турецкого языка, которым – как Деросси – я должен был владеть в совершенстве. Что же касается проверки умений в фехтовании, до сих пор у меня не было возможностей. Но как раз об этом я сильно и не жалел.
Тремя днями позднее мы обрались до Рапалло, что тогда, равно как и расположенное рядом Портофино, было всего лишь рыбацкой дырой со всего лишь одним, паршивым, постоялым двором.
Жаждущие отдыха, грязные и усталые, на сей раз мы решили заночевать под крышей, а при случае выкупаться в горячей воде и хорошенько поужинать. Всего лишь день пути отделял нас от Генуи, то есть мы были почти что дома.
Чтобы расслабиться по-полной, Ансельмо предложил еще заказать пару гулящих девок, но это его предложение я отклонил.
Последние пурпурные зори погасли на небосклоне, все окутала ночь цвета воронова крыла.
Вытянувшись на ложе в алькове, я предавался сонным мечтаниям. Мне снились запутанные боевики, то ли "бонды", то ли "спагетти вестерны", в которых я, находясь в теле героя, совершал чудеса героизма, прыгая с самолета без парашюта или же занимаясь любовью с гибкой, словно бы изготовленной из каучука агентессой КейДжиБи на кирпичных зубцах Спасской башни.
Проснулся я, чувствуя давящую тяжесть на груди. Неужто сердце? Нет! Тяжесть была родом снаружи, не изнутри. А дыхание, добирающееся до моего лица, выдавало, что на мне кто-то чужой. Висящая надо мной тень, заслоняла остатки отсвета, проникающего в комнату со двора. Я хотел было достать кинжал, что был спрятан под подушкой, но обе руки были прижаты пледом, так что не могли двинуться. Тогда я попытался крикнуть, но мой рот был закрыт чьими-то мягкими, сладкими губами. Тут я совершенно потерял рассудок. Неужто Ансельмо, вопреки моему приказу, прислал мне грешный подарочек? И я попробовал сбросить с себя настырную женщину.
– Учитель, это всего лишь я… – услышал я знакомый шепот. Тут уже я прекратил оборону.
– Лаура? – В ответ кончик влажного языка лизнул мою верхнюю губу, кончик носа, веки. – Великое небо, девушка, да как ты меня здесь нашла?
– Я искала тебя, самый милый, повсюду, спеша в сторону Генуи. Но, ведомая сердцем, на белой стенке возле Специи увидала я твой изумительный рисунок, представляющий вашего слугу. О мой любимый, теперь уже нас никто не разделит!
Очередной поцелуй практически отобрал у меня дух. Но не настолько, чтобы через миг я не спросил:
– А что с Мазарини?
– Даже и не знаю, жив ли он, – в голосе синьорины Катони прозвучала неожиданная печаль. – Он храбро защищал нас от преобладающих сил неприятеля, несмотря на полученные им раны; тем не менее, когда языки огня от подожженной конюшни охватили крышу постоялого двора, он сдался. Имперские повезли его с собой, наверняка во Флоренцию.