Ощупал своё лицо, как чужое, улёгся в постель и заметил, что Майя лежит без движения. Грудь от пота блестела во тьме, но не вздымалась. Немного потряс её, взял за руку. Ледяная рука. Потряс сильнее, и Майя пошевелилась.
— Всё ещё здесь? — она потёрла глаза. — Я очень плохо сплю не одна. Ты не будешь протестовать, если я попрошу тебя уехать?
Я моментально вскочил. Она говорила внятно, так, будто я её и не будил. Глаза были ясными и бесстрастными. Наверно, это была не такая уж и оскорбительная просьба, но всё-таки я оскорбился. Собрался так быстро, как никогда в жизни. И даже ничего не забыл.
Она сказала мне вслед что-то утешительное, когда я надевал кроссовки, но даже не вышла меня проводить. Я ушёл, не попрощавшись и даже чуть хлопнув дверью, но Майя этого не оценила. Она уже спала.
Дальше последовало несколько встреч подряд, между которыми я, за исключением одного проблеска, толком не успел ни о чём подумать, ни на минуту передохнуть. Я как будто провалился в какую-то подводную карусель, в которой меня покружило несколько дней, а потом выбросило.
За стенкой кричал сосед, решавший похоронные проблемы.
— Вас просто обманывают! — несколько раз в ярости заорал он и даже ударил в стену.
Потом он, похоже, давал интервью. Я слышал такие фразы: «Поймите, я профессионал. Я изучал психологию горя... Советское время ничего хорошего не дало, но и плохое не искоренило... На что похожи похороны в России? Это смесь языческих традиции с деревенскими... Как говорил маршал Рокоссовский, нельзя любить живых, не умея помнить мёртвых. Это моё кредо... Кремация, кремация, только кремация».
Потом он полоскал рот зубным раствором, готовил яичницу с таким треском, будто оставлял полыхающие сёла за собой. Жаря яичницу, он наверняка представлял, как жарит в печах крематория всё человечество — для его же блага, по новейшим технологиям. Они прожили жизнь ретроградами, но хотя бы умрут прогрессорами.
Абрамов уже давно затих, а в моей голове всё звучал его страстный голос. Ближе к утру я сел к столу и набросал минут за пять текст для новой миниатюры. Хорошо заточенный карандаш скрипел так громко, что заглушал в голове Абрамова.
Обычно, когда я писал, то всегда посмеивался, а иногда даже и хохотал в заранее приготовленную подушку. Но новый текст написал отрешённо, не улыбнувшись ни разу, с какой-то даже яростью ближе к концу. Я перечитал его, он мне не понравился, но почему-то возникло желание рассказать его как можно скорее. Это был монолог о рыцарях с ярмарки.
Выступление было построено вокруг возвращения рыцаря-реконструктора домой после турнира. Я упрекнул реконструкторов в малодушии (хочешь адреналина — иди на ринг), предположил, что ходят они под себя, а не в туалет (слишком долго снимать амуницию), несколько минут изображал, как рыцарь пытается затащить лошадь на последний этаж хрущёвки.
Меня ждало каменное молчание зала, ледяной пот тёк со лба, на губах играла заискивающая улыбка. Худшего выступления этот зал ещё не знал. Я планировал сразу уйти домой, но помешал Феликс.
Усы у него были как будто пышнее обычного, он был рассеян и весел и что-то мурлыкал, и глаза у него сияли, а когда он снял очки, оказалось, что глаза были совершенно пустые, и значит, сияние исходило от очков, а не от глаз. Рядом с ним была девушка с размером груди, приближавшимся к двухзначному. Она с откровенно скучающим видом держала под локоть Феликса, чтоб тот не упал.
Он чересчур накурился, одной рукой без конца крутил кончик уса, а другой щупал свою безмолвную женщину.
— Что делать с такими грудями, завязать их вокруг шеи как шарф? — я спросил его, наклонившись к самому уху.
— Ты отлично знаешь, что делать с такими грудями, не ври! — он ткнул меня пальцем в рёбра с несвойственной ему грубостью и стал что-то плести про женскую физиологию. От его нелепых рассуждений (как будто о женской физиологии говорил третьеклассник) во мне проснулась страшная похоть, и я стал набирать сообщение Майе.
Феликс вдруг нежно, как новорождённого, поцеловал меня в лоб и сказал, что люди не понимают тонкого юмора, и что моё время ещё придёт. Он врал. Он сам не верил ни в меня, ни в тонкий юмор, не знаю, зачем он вообще привязался ко мне. Он сам быстро устал от своих напыщенных слов и, не дождавшись, пока я уйду, зарылся лицом в грудную белую массу.