В шесть часов я надел белую рубашку и коричневый костюм фабрики «Большевичка», а сверху — тёмный советский плащ с огромной заплатой возле подмышки. Я полагал, что на этом месте была дыра от колотой раны.
Взял с подзеркальника перламутровый череп — это склянка с духами — и густо побрызгался из неё. Сунул в широкий карман плаща полную до краёв фляжку с настойкой, вышел из дома.
Я занимался стендапом не очень давно и не мог сказать, что это моё призвание. Я никогда не был школьным клоуном, и вообще над моими шутками редко смеялись, даже если они были смешны, приходилось выжимать смех из людей как кровь из камня. В то же самое время рядом со мной всегда были люди, которые легко добывали смех за счёт одной только уверенности в себе и манеры говорить.
Не знаю, зачем я пошёл в комики. Просто так получилось, и всё. Бабушка отговаривала меня. Почти все отговаривали меня.
Я выступал уже много десятков раз, но мои обычные спутники — тошнота, слабость в ногах, сбивчивое дыхание, дрожь — не отступали и даже, кажется, совсем не ослабевали. Я не мог поглядеть в зал. Казалось, что в темноте сидят одни упыри, ожидающие добычи. Иногда какие-то клочки лиц всё же улавливались, они были монолитные — каменные глаза, подбородки и лбы как морские рифы. Таких не проймёшь ничем, не стоит и пробовать.
Я допил всю фляжку с успокоительной целебной настойкой, пока дошёл до клуба.
Не помню, как спустился в клуб, только в конце обнаружил себя на сцене, так и не снявшим плаща, жутко потного, выкрикивающего монолог, тщательно замаскированный под импровизацию.
Сюжет этого номера нельзя рассказать, его по сути и нет, а приводить текст полностью было бы опрометчиво — скажу только, что в нём фигурируют персонажи древнегреческой мифологии Медуза Горгона и Посейдон, и кончается номер тем, что Посейдон пытается выколоть мне трезубцем глаз со словами «Хватит трахать волосы моей девушки».
Один слабый смешок, который хуже, чем если бы смешков не было вовсе, шелест утешительных аплодисментов, под который я по традиции ухожу. Комик Слава Коваль сунул мне пластиковый стакан с тёплым пивом. Машинально допил его. Я дрожал и смотрел, как на сцену легко выплывает Слава, король «Стендап-клуба № 21». Зал заревел. Он ничего ещё не сказал, а они уже хохотали. Вежливый и туповатый зал, который послушно терпел меня, чтобы вознаградить себя Славой. Феликс едва ли просил Славу добавить в свои шутки актуальности. Слава вряд ли подозревает о том, кто такой Ким Чен Ын.
Казалось, что я вижу Славу насквозь, — хотя мои глаза, точнее, мой злой и больной левый глаз редко когда проникал глубже телесных, самых поверхностных недостатков. Их зато он жадно искал и быстро находил. Вот и тогда, глядя на Славу, я в первую очередь видел россыпь мелких уродливых точек на щеках, след какой-то кожной болезни, как будто его прикладывали лицом на раскалённую спину ежа. И шрам от ножа на шее, глубокий и длинный грязно-коричневый шрам. Но фанаты не видели ничего дальше его улыбки, которая на самом деле была ненормально широкой, жуткой, она болталась на нём, как бусы из черепков на людоеде.
Я не понимал, почему его шутки, плоские, грубые и чаще всего оскорбительные, заставляли зал грохотать. Наверно, дело в удаче. Слава был весёлый удачливый сверхчеловек. Он был удачлив настолько, что мог выживать на ставках — футбол, кёрлинг, лошади. Он не разбирался ни в чём, но ставил на всё и чаще всего выигрывал. Он надевал безвкусные вещи, и они сидели на нём отлично. Он говорил со сцены мужчинам: «Я трахаю ваших женщин и матерей, пока вы спите и, если хватает времени, провожу хуем вам по губам», и вместо того, чтобы лезть на сцену, мужчины радовались.
Через пять минут Слава уже спускался вниз, и я как будто услышал влажное чмоканье зала, из которого он только что ловко выскользнул.
Следующей выступала Ольга. Крупная и высокая, с пышными растрёпанными волосами, она была похожа на молодую ведьму. Кажется, только я замечал, что она неопрятна, что у неё желтоватые крупные зубы, желтоватые белки глаз, и лифчик на ней желтоватый, почти всегда один и тот же. Она нервно и безостановочно почти ежесекундно шутила, просто не давала ни на мгновение вздохнуть. Всегда что-то новое и при этом всегда одно и то же — натужные шутки про сволочей-мужиков со скоростью сорок в минуту, сложный замес самоуничижения с нарциссизмом. Она просто вытряхивала в зал свою бельевую корзину. Иногда из неё выпадало что-то совсем склизкое, гадкое. Но я всё равно о ней фантазировал. Пойти с Ольгой в постель было бы равносильно подвигу — обо всех подробностях она сообщит на сцене уже на следующий день. Что бы ни произошло, она повернёт это так, что все будут считать меня ничтожеством. Но иногда одиночество меня так охватывало, что даже публичный позор не страшил.