Так, хорошо. Стоит сказать о моей манере юмора. Она не рассчитана на смех. Я из несмешных комиков. Я из тех комиков, которые не любят шутить. Я работаю для своей аудитории. Моя аудитория — это люди взрослые, состоявшиеся в жизни, без чувства юмора. И они состоят в Тевтонском ордене. Я это забыл сказать. Если вы из ордена Госпитальеров, пожалуйста, больше не приходите.
Я ушёл не сразу. Не хотелось домой. Заказал сидра и сел за свободный столик для одного, вдали от сцены. Выступала Ольга со своим грязным бельём. «Весь месяц разбиралась, кто я такая. Решила, что никто», — начала она. У Ольги густо были подведены глаза, но они всё равно оставались глупыми и простыми. Не было и намёка на трагедию. Майиным глазам для трагедии тушь не требовалась.
Феликс скручивал косяк в тесной гримёрке. Кто-то уронил стакан с молоком, и на полу лежали осколки. Я и не заметил, как наступил на них. Подошва обуви для мертвецов оказалась не такой уж и хиленькой.
Феликс скручивал множество косяков в день, но ему никак не удавалось скрутить такой, который бы не разваливался. Вот и теперь он расклеился, и фильтр остался во рту. Феликс сплюнул, бросил недогоревший окурок в урну.
— Может, ты помнишь такую девушку, — сказал я, — черноволосую, среднего роста и в чёрном платье. У неё такие глаза. Как бы тебе объяснить. Они, в общем, синие.
— Ты про ту странную тёлку. Как же её, Майя?
Я молча уставился на него.
— Хорошая баба. Я называю таких баб «роковая баба».
Глазки у Феликса вдруг забегали. Он отвернулся, подошёл к столику и стал перекладывать из одной стопки в другую рубли. В его действиях не было никакого смысла, мой злой внимательный левый глаз заметил, что из левой в правую стопку он положил купюр ровно столько, сколько тут же переложил обратно.
— Феликс?
— Чего? Хочешь, скручу тебе косячок? Сейчас скручу тебе косячок. Где там мои фильтрики.
Феликс зарылся чуть не с головой в сумку. Он долго копался и не хотел вылезать. На что он рассчитывал, что я уйду или забуду?
— Можешь сказать, где видел её в последний раз?
— В крайний. Ты хотел сказать в крайний?
— Послушай, Феликс...
Он резко обернулся ко мне, нервно крутя левый ус, который был у него всегда чуть ниже правого. В руке у Феликса была горка фильтров, с которыми он как будто не представлял что делать.
— Тебе лучше спросить у Славы. Слава всё хорошо знает. Мимо него, знаешь, ни одна мышь не пробежит.
Глаза в одну секунду заволокло толстой красной плёнкой — я слишком хорошо понимал птичий язык Феликса. Наверняка у психопатов заволакивает такой плёнкой глаза, а когда она спадает, все оказываются перебитыми. А в руках у тебя забрызганный кровью кухонный нож. Я сел на ощупь, придерживая рукой спинку стула.
— А Слава сегодня будет?
— Он заболел, — сказал Феликс, зажав подушечкой пальца одну ноздрю. — Заболел, ты понял? Но ты можешь к нему зайти, поболеете вместе, ха-ха. Ха-ха-ха.
Феликс хлопнул рукой по бедру так, что со стола укатилась башка, и он проворно полез под стол за нею. Сделав большой глоток настойки, я подумал: надо наведаться к Славе. Давно не видел его.
Слава Коваль, комик и жизнелюб, жил в отдельной квартире в пределах Садового кольца. Как обычно, ему повезло — он снял её за неправдоподобные копейки. Конечно, ему повезло и с соседями, которые не вызывали полицию, какой бы грохот он ни производил вместе со всеми своими женщинами.
Из квартиры его был виден роддом, в окнах которого носились медсёстры, а Слава дразнил их, выходя на балкон голым.
Идти до Славы было недолго, но пока я шёл, в голове пронеслась сотня порнографических сцен. Майя и он. Он и Майя. Они были разнообразными, но их объединяло одно — его улыбка везунчика, которой не сделалось бы ничего, даже если б её располосовали ножиком.
Дом Славы выламывался из переулка, сияющая наглая дореволюционная семиэтажка, домофон не работал, лифт не работал, и нужно было нести всю ярость и всю одышку до последнего этажа. Весной Слава позвал меня на скачки. Он пил пиво, водку, шампанское, произвольно их мешал и всё время выигрывал. А я всё проиграл — в точности, как и думал. Это были совсем небольшие деньги, но такая наглядная несправедливость опустошила меня. Я встал на колени посреди улицы и посмотрел на небеса. Они были такими чистыми. А я был трезв, если не считать бабушкиной успокоительной целебной настойки. И я обратился с молитвой к небесам. Я указал на эту явную несправедливость. Слава пытался меня поднять. Деньги сыпались из его карманов на мои плечи, как осенние листья. По моей левой щеке текла слеза.