С тех пор мы оба — как я, так и хозяйка таксы — не волновались, когда наши собаки пропадали. Мы были уверены: беглец либо в гостях у друга, либо на охоте.
Так продолжалось всё лето. Когда начались осенние заморозки, Джимми, очевидно, решил, что погода не особенно подходит для дальних прогулок пешком. Однако он не хотел расставаться с Тупи и поэтому стал ездить к нему в гости. Да, ездить.
Таксик знал о том, что огородник из Грубно ежедневно привозит в наш городок на рынок овощи. С ним-то он и приезжал. Забирался к нему в телегу и прикатывал прямёхонько в город. Тут на дворе поднималось великое веселье!
Иногда Тупи уводил таксу на большую свалку за казармами, где происходили оживлённые собрания лучшего собачьего общества. И там только Джимми показывал, на что он способен. Лаял он так пронзительно, что даже Лорда-добермана, чей голос славился во всём городе, — и того не было слышно!
Но порой в разгаре самого буйного веселья, таксик внезапно умолкал и пускался галопом в сторону рынка. Он бежал во весь дух, чтобы не опоздать. Умный пёс хорошо знал, когда огородник будет возвращаться домой.
Пришла весна, и вновь начался сезон охоты на кроликов. Прекратился даже обмен визитами. Целые дни обе собаки проводили возле кроличьих нор.
Я порой наблюдал за их работой и должен признать, что такса проявляла необыкновенное терпение. Только истинный друг мог быть таким снисходительным. Судите сами. Мой Тупи считал, что охотиться — значит гонять дичь. Гонять с шумом, лаем, визгом. Как только ему удавалось заметить кролика, он очертя голову кидался в погоню. И обычно дело кончалось тем, что преследуемый кролик в самый неожиданный момент прятался в нору и буквально перед носом охотника проваливался сквозь землю. Тупи страшно огорчался. Он скулил, жалобно повизгивал, но кролика уже не было...
Джимми, наоборот, подкрадывался к кроликам потихоньку. Он умел и добывать их из нор. Шум, который поднимал Тупи, только спугивал дичь, мешал таксику охотиться.
Но никогда не приходилось мне видеть, чтобы Джимми ворчал на Тупи или скалил на него зубы. Самое большее — он потихоньку удирал от приятеля, устраивался на другой стороне пригорка и там подстерегал кроликов, которых лай Тупи выгонял из нор.
Так эта ничем не омрачённая собачья дружба продолжалась два года.
Однажды Тупи отправился в охотничью экспедицию и не вернулся. Не было его целую ночь. Утром он примчался запыхавшийся, весь измазанный землёй, с ободранными до крови лапами. Он отчаянно скулил. Всем своим видом он показывал мне: что-то случилось! Что-то такое, с чем он сам справиться не может. Он прыгал вокруг меня и тащил меня к садовой калитке. Я понял, что должен идти с ним. Мы вышли на улицу. Тупи то забегал вперёд, то возвращался, лизал мне руки, торопил.
Дошли мы с ним наконец до оврага, где водилось больше всего кроликов. Тупи остановился над свежераскопанной норой. Нюхал, копал и ежесекундно тихонько повизгивал.
Нетрудно было догадаться, что произошло. Джимми залез в нору, и его завалило землёй. Тупи не смог сам откопать друга и позвал меня на помощь.
Я сбегал домой за лопатой. Копали мы довольно долго. Наконец из-под земли послышалось сдавленное хрипение. Тупи плакал от радости. Он всхлипывал, как человек...
Таксик уже еле дышал. Я отнёс его к ручейку, протекавшему по дну оврага. Обмыл его. Бедный пёсик открыл глаза, но продолжал лежать неподвижно. Встать он не мог. Я, как умел, пытался привести его в чувство. Вдруг смотрю — мой Тупи сорвался с места и понёсся куда-то.
Поглощённый спасением таксика, я не заметил, сколько прошло времени до возвращения Тупи. А вернулся он не один — с ним на дрожках приехала из Грубно хозяйка Джимми. Видно, Тупи, не доверяя моим медицинским познаниям, решил привести её, чтобы она помогла мне спасти его друга.
Таксика увезли, и с тех пор Тупи совсем переселился в Грубно. Только когда Джимми начал поправляться, Тупи вернулся домой. Выражение морды было у него такое радостное, что всякий бы понял: друг его выздоровел!
А через несколько дней друзья явились вдвоём. Таксик был совершенно здоров.
И тут произошло нечто неожиданное.
Надо сказать, что Джимми-таксик никогда не был особенно ласковым. Правда, он обычно вежливо махал мне хвостом и позволял себя погладить, но это было всё. А тут он забрался ко мне на колени и стал лизать мне щёку!
Тупи ошалел от радости. То прыгал вокруг меня, то лизал Джимми морду, то снова принимался лизать мне руку.
«Наконец-то всё плохое миновало! — говорил он. — И снова мы все вместе! Разве может быть большее счастье в собачьей жизни?»
Так скажите, ребята, сами: разве не всё равно, такой у собаки нос или сякой, если у неё такая душа, как у моего Тупи?
Муц, безногий воробей
Столовую для птиц я открывал поздней осенью. Помещалась она в стенной нише. Это было скромное заведение, с весьма неприхотливым меню: крошки, каша, иногда варёная морковь или петрушка.
Непременными гостями были там, понятно, воробьи. Между этими постоянными посетителями завелось у меня много знакомых. С некоторыми из них мы крепко дружили.
Но Муц был, несомненно, случайным гостем. Появился он впервые холодным, неприветливо-серым ноябрьским днём и за первое же своё посещение заплатил ранением. Я догадываюсь, кто его искалечил. Тот самый старый вор-воробей с выщипанным хвостом и жуликоватыми глазами, который всегда поглядывал на меня насмешливо и свысока. Он нахально хозяйничал в моей столовой. Стукал по лбу всякого, кто ему не нравился, устраивал массовые побоища, после которых в воздухе долго носились пух и перья, словно пороховой дым после битвы.
Бедный Муц был ранен в голову, одно крыло у него было надломлено, а правая нога висела только на тоненькой ниточке кожи.
Вылечить крыло было нетрудно, но нога... О том, чтобы она срослась, нечего было и мечтать. Что было делать? Пришлось отнять ему лапку, а к оставшейся культе шёлковой ниткой привязать спичку. И вот Муц стал ковылять на деревянной ноге, постукивая своим протезом, как старый инвалид.
Долгое время воробышек не мог летать. В эту пору мы с ним больше всего и подружились: я не расставался с Муцем. И он привык к моему обществу. Бывал очень недоволен, когда я уходил из дому; радовался, когда я возвращался. А болтал со мной не умолкая, ибо был завзятым говоруном, как, впрочем, и все воробьи.
Муца всё интересовало. Всякий новый предмет он тщательно изучал: осматривал его со всех сторон, остукивал клювом, размышлял, вникал. А когда осмотр кончался, становился передо мной, наклонив набок головку, уставив на меня чёрные бусинки своих глаз, и допытывался:
«Это что? Скажи, что? Что?»
Больше всего интересовал его будильник. Целыми часами вертелся Муц подле него, прислушивался к тиканью механизма, заглядывал снизу, в чашечку звонка. Маленькое зеркальце на столе было для Муца тоже загадкой. Никак он не мог понять, что воробей, которого он видит перед собой, всего только его собственное отражение. Неутомимо пытался найти «того» воробья. То чирикал как только мог умильно, стараясь уговорить его выйти из укрытия, то сердито покрикивал на него, возмущался, растопыривал крылышки для атаки и клевал зеркало. Порой он горько жаловался «тому» воробью на своё одиночество. Прислушивался, ждал ответа. Обманутый в своих ожиданиях, глядел мне в глаза и говорил: «Одно мне только и осталось, бедному калеке, — дружить с тобой, с человеком. Должен всё же сказать, что твои поступки мне не очень понятны».