— Понял!
Козырнув по-военному, Рододендрон ринулся к противоположной стене, где темнел массивный металлический люк с ручкой посередине. Произведя какие-то замысловатые манипуляции с ручкой, он толкнул люк ногой. Железо натужно заскрипело, но не поддалось. Тогда Рододендрон стал бить кулаком в люк и скоро выбил неправильной формы круг оранжевого света.
— Готово, — почему-то шепотом проговорил он, отходя в сторону.
— Иди, — сказал Махно, обращаясь к Никите.
Никита шагнул к открытому люку, но вдруг слетевшая с потолка огромная муха спикировала вниз, едва не сбив Никиту с ног, — метнулась к люку и, отчаянно завизжав, забилась в зубах у вовремя подскочившей Барси.
— Молоток, — похвалил Рододендрон тигрицу, — хорошая реакция.
Барся осторожно держала муху за крыло, очевидно, решая, как поступить со своей пленницей в дальнейшем.
Никита пожал плечами и полез в люк.
— Осторожнее там! — крикнул ему напоследок Махно. — Не лезь на рожон! И помни: увидел ифрита — прячься! Не можешь прятаться — беги! Только не приведи за собой хвост.
— Знаю, — отозвался Никита, который заметно повеселел в предвкушении первой за долгое время добровольного заточения прогулки, — не маленький. Да что ифриты — они по двое ходят, а двоим-то я всегда наваляю…
— Черт! — скривился батька, как от зубной боли. — Сколько раз просил не произносить при мне этого слова…
— «Наваляю»? — удивился Никита, но тут же вспомнил имя местного правителя, полностью созвучное форме только что озвученного глагола — На Вал Ляю. — Забыл, Нестор, извини. Я ведь из-за этого На Вал… уже один раз чуть не схлопотал. Пошел с полуцутиком в кабак, пообещал навалять кому-то, а тут на меня и накинулись — не произноси, мол, всуе… Едва ушел. Странное у него имя какое-то. Еще бы назвался — Вре Жу. Или — Дам В Торец. Или Пробью В Контрабас…
— Слышали про твои похождения, — проговорил Махно, — не держи долго люк открытым. Валяй… В смысле — давай. И возвращайся поскорее. Условный стук ты знаешь.
— Знаю, — сказал Никита и исчез в люке.
Рододендрон тут же закрыл за ним люк и с помощью той же ручки запер замок.
Махно одобрительно кивнул ему. А Барсю легонько шлепнул по загривку.
— Выпусти муху, — сказал он. — Жрешь всякую гадость…
Барся послушно разжала клыки. Муха вылетела из ее пасти, но не взлетела под потолок, а почему-то ринулась к люку, ударилась о железо и шлепнулась в грязь. Снова поднялась и снова приложилась башкой о запертый люк. Упав и на этот раз, она лежала почти два сглота, но поднявшись в воздух, опять принялась безуспешно штурмовать непреодолимую преграду.
— Странная какая-то, — пожал плечами Махно.
— Одно слово — насекомое, — поддакнул Рододендрон. — Не существо, а одно недоразумение.
Барся согласно тявкнула.
Бывший участковый, бывший капитан Городской милиции, а ныне скромный выпивающий пенсионер ифрит Эдуард Гаврилыч сидел за столиком в городском кабаке «Закат Европы» перед кувшином «бухла». Медленно и тоскливо опустошая кувшин — он последнее время все делал медленно и тоскливо, — Эдуард Гаврилыч предавался печальным воспоминаниям и вообще невеселым мыслям по поводу несовершенного устройства миров в целом и загробного мира в частности.
— Да, — вздохнул Гаврилыч и разлил «бухло» по кружкам. — Выпьем?
— Выпьем, — согласился Эдуард.
Надо сказать, что под грузом последних событий мировоззрение Эдуарда сильно изменилось. Восторженная вера в идеалы гуманизма как-то сразу покинула Эдуарда, уступив место постоянной и безыдейной тусклой угрюмости. Разочаровавшийся в концепте «сила разума прогрессивно мыслящего индивидуума», Эдуард начал считать себя безнадежным мечтателем и обманутым идеалистом, раздавленным суровыми реалиями бытия. Да еще и свел знакомство с неким мертвецом-человеком со странным именем Чехов (идентификационный номер 777-999). И для полноты образа сделался молчалив и стал попивать, поддерживаемый тоже тоскующим Гаврилычем, который выпивать не прекращал ни при каких поворотах их общей с Эдуардом биографии.
— Выпьем, — повторил Гаврилыч, и ифрит-пенсионер залил в обе свои глотки две порции «бухла».
Некоторое время и Гаврилыч, и Эдуард молчали. Потом заговорил Гаврилыч.
— Эх, бля, — сказал он, — жисть наша жистянка.
— Да, — немедленно поддержал эту сентенцию Эдуард, — именно, милый друг, жестянка. Давай-ка выпьем за нас… То есть за меня сначала. За меня — старого дуралея-идеалиста, который верил в торжество справедливости, всячески добивался торжества справедливости, и вот… Остался, как говорят ничего не понимающие людишки, у разбитого корыта. Выпей, милый друг, за здоровье старого идеалиста… хотя какое здоровье у мертвого… выпей и пожелай, чтобы он навсегда остался таким же. Горбатого могила исправит… то есть… черт возьми, что я говорю… Никакая могила меня не исправит, потому что я и так мертвый.
Гаврилыч, хоть и ничего не понял из того, что сказал ему Эдуард, прослезился.
— Эдька, — глотая слезы, проговорил он, — ты мой лучший друг. Брателло мой. Только вот ты один у меня остался, и ты меня понимаешь. А все остальное у меня отняли… Да, взяли и отняли — в один только сглот я превратился из бравого и преуспевающего мента в сопливого пенсионера.
Они снова выпили. Гаврилыч всхлипнул и ударил себя в грудь.
— Больно! — произнес он. — Но чувствую, что это… не до конца еще прочувствовал… Как-то мне… муторно… Муки хочу… Плакать хочу. Говори Эдька. Говори, у тебя это хорошо получается… Плакать хочу.
Эдуард, на глаза которого тоже навернулись слезы, рукой со своей стороны туловища обнял голову Гаврилыч. Гаврилыч зарыдал еще горше и тоже обнял Эдуарда. Сидя в такой странной и неудобной позе, ифрит, обнимающий сам себя, не без риска для равновесия раскачивался на стуле.
— Ах, милый друг, — завел снова Эдуард, — тяжко мне стало, очень тяжко. Нынче ведь нашему брату-чудаку плохо приходится. Перевелись гуманисты вроде меня. А почему? Потому что везде правит его величество фишник. Идеализм, милый друг, теперь не в моде. Если хочешь оставаться на плаву, распластайся перед его величеством фишником и благоговей. А я не хочу, милый друг, благоговеть. Претит очень. Да-а…
— Да-а… — прохныкал Гаврилыч, опять не поняв ни слова. — Да-а… Друг… Как ты меня называешь? Милый друг? Понимаешь ведь меня, чувствуешь… Дай-ка я тебя поцелую.
Звучно чмокнув Эдуарда в лоб, Гаврилыч со своей стороны разрушил объятие и потянулся к кувшину. Эдуард тоже освободил ближайшую к себе руку из неудобного положения и подвинул кружку ближе к себе.
— Выпьем, — плача, повторил Гаврилыч.
Опорожнив очередную кружку, Эдуард вдруг зарыдал сам.
— А знаешь… — воскликнул он, — что мы от всех этих страданий становимся только чище и спокойнее душой… которой у нас нет. Мы горим в зеве зла, но выходим помолодевшими и свежими для новых испытаний. Да… Это называется — катарсис.
Услышав незнакомое и явно шибко умное слово, Гаврилыч на этот раз не рассердился. Изменение общественного положения отразилось на характере его настолько пагубно, что теперь Гаврилыч, слыша от Эдуарда что-то непонятное, преисполнялся вдруг жалости ко всему сущему и самому себе — и ревел в голос. Гаврилыч снова чмокнул Эдуарда в лоб и, утирая слезы, разлил остатки «бухла».
— Трудно жить на этом свете, господа, — всхлипнув, проговорил Эдуард. — Эх, доля наша тяжкая — мертвеческая… Вот… послушай… Это я от какого-то человеческого мертвеца слышал.
И с трудом подбирая прыгающие губы, хлюпая носом после каждой строчки, Эдуард принялся читать нараспев:
Заслонили ветлы сиротливо…
Косниками мертвые жилища…
Уловив в речи Эдуарда очередное непонятное слово, Гаврилыч снова пустил слезу.
Словно снег, белеется коливо… —
продолжал Эдуард.
Гаврилыч издал протяжный вопль и закатился в рыданиях.
На помин небесным птахам пища…
Тащат галки рис с могилок постный…
Вяжут нищие над сумками бечевки…