— Да не обращай вни…
— Молчать! — не выдержав, наконец, рявкнул Эдуард так, что на мгновение заглушил многоголосый гул переполненного кабака. — Развели турусы! Гаврилыч, милый друг, ети твою в душу мать, ты чего глазами лупаешь? Не видишь, кто рядом с тобой сидит?
Гаврилыч в упор посмотрел на Никиту, моргнул и проговорил:
— Дружан это мой новый. Зовут Никита. Мировой пацан. Давай, Эдька, я тебя с ним познакомлю…
— О, дура-ак… — протянул Эдуард. — Да какой он тебе дружан! Это же сам Вознесенский! Я следил за вашим разговором и убедился в том, что это тот самый тип, которого власти уже столько времени разыскивают! Хватай его!
— Ну ты, — воинственно приподнялся со стула Никита. — Тупорылая харя! Чего вякаешь под руку? Если глухонемой, так помалкивай! А мою фамилию мусолить никому не позволю…
— Да! — встрял Гаврилыч, переводя мутные глаза на Эдуарда. — Чего, гадина интел… интеллигентская, встреваешь в мужские базары? Щас глаз на жопу натяну, сукоедина говнодрищенская…
— Вот это сказал! — восхитился Никита, поднимая свой стакан. — Давай теперь за это самое и выпьем… Надо же, как ты выразился-то, а?!
— Гаврилыч! — оправившись от приступа естественного изумления, заговорил Эдуард. — Ты это… того… Вообще, помнишь, кто ты такой есть, милый друг? Ты что себя совсем забыл? И меня?
— Заткнись, — опрокинув стакан в глотку, скомандовал Гаврилыч. — Все я помню, лучше некоторых… А ты вообще кто такой? А? Я тебя, между прочим, первый раз вижу… А как твое фамилье?
— Он, наверное, шпион, — предположил Никита, — сидит и подслушивает. Называет себя глухонемым и тупорылым от рождения, а сам разговаривает и это… выражается… Кто ты такой, сволочь! — выкрикнул Никита в лицо обалдевшего от такого поворота событий Эдуарда. — Как твое фамилье?
Лишенный поддержки обезумевшего от слишком обильной выпивки Гаврилыча Эдуард, не зная, что ответить на этот вопрос и надо ли вообще отвечать, промолчал. За него неожиданно ответил сам Гаврилыч. Когда Никита, нахмурившись и сжав кулаки, снова устрашающе громко выкрикнул:
— Как твое фамилье?
Гаврилыч в рифму сымпровизировал:
— Манда кобылья!
После чего на пару с Никитой закатился в припадке безудержного хохота.
— Так, значит… — пробормотал побелевшими губами Эдуард, — предательство… Бунт… Я т-тебе покажу, гр-рубиян проклятый!
В ответ на такое Гаврилыч хотел было размахнуться и вмазать Эдуарду промеж глаз, но выпитое «бухло» перепутало нервные рецепторы таким образом, что, подчиняясь вдупель пьяной голове Гаврилыч, рука ифрита медленно поднялась и бессмысленно взмахнула в воздухе, не причинив голове Эдуард никакого вреда. Тогда инициативу перехватил Эдуард. По опыту зная, что выпитое Гаврилычем «бухло» очень скоро затуманит и его — Эдуарда — мозг, он стал действовать решительно.
Первым делом, двигаясь курсом главного советского вождя и, конечно, не осознавая этого, голова Эдуард захватила пути сообщения и телеграф… то есть нервные окончания, идущие от мозга головы Гаврилыч и отвечающие за сообщение с мышцами тела. Таким образом, Гаврилыч в общем и целом был нейтрализован — единственная возможность хоть как-то выразить свою позицию заключалась в выражении словесном — путем задействования речевого аппарата и последующего произнесения предложений, отдельных слов и длинных фраз, преимущественно связанных из ненормативных терминов.
А Эдуард оказался в неизмеримо лучшем положении. Овладев всем телом несчастного двухголового ифрита, он обеими могучими руками вцепился в шею, на которой держалась голова Гаврилыч, и крепко сжал сильные ладони, отчего поток словоизлияний Гаврилыча временно прекратился. Не в силах произнести ни слова, Гаврилыч тем не менее оказался способен плеваться — вернее, харкаться — и немедленно этим воспользовался и пользовался до тех пор, пока во рту у него не кончилась слюна, а в носу сопли — а физиономия Эдуарда не оказалась сплошь облеплена грязно-серыми отвратительными сгустками.
Пытаясь удушить Гаврилыча, Эдуард не упускал из виду и тот факт, что преступником не занимается никто, и по этому, не выпуская из рук шею Гаврилыча, пыхтя от натуги, принялся орать во всю глотку призывы к выпивающим в кабаке гражданам:
— Просьба ко всем сознательным обывателям! — надрывался Эдуард. — Немедленно помогите мне обезвредить опасного преступника-рецидивиста Никиту Вознесенского, который находится в этом помещении!
Видя, что никто не двигается с места, удивленно наблюдая за странным ифритом, который зачем-то пытается оторвать одну из своих голов, Эдуард отчаянно взвизгнул и неожиданно для самого себя громогласно соврал:
— За поимку Вознесенского объявлена премия в миллион фишников!
Сумма была весомой. Конечно, посетители кабака «Закат Европы» прямо сейчас ринулись бы задерживать преступника-рецидивиста, если бы Эдуард показал, где он, собственно, находится. Но Эдуард, по понятным причинам, не мог воспользоваться ни одной из обеих рук, чтобы указать…
— Где он?! — взревело сразу несколько голосов. — Где Вознесенский!
— Он тут! — немедленно откликнулся Эдуард, все еще сжимая шею полузадушенного Гаврилыча. — Он за моим сто…
Но за столом никакого Вознесенского не было. Упившись почти до беспамятства, Никита, однако, не потерял сноровки и сообразительности, каковые качества были приобретены им в течение всей его бурной жизни-до-смерти, а спешно ретировался, как только сообразил, какие именно последствия могут иметь истошные крики Эдуарда.
— Где он?! — завывала толпа. — Не потерпим в своей среде преступников-рецидивистов!
— Где он? Где?! — вскочив на стол, громче всех визжала парочка — скелет в набедренной повязке и тип в военном мундире с челочкой и усиками. — Устои государства, которым угрожают субъекты, подобные Вознесенскому, непоколебимы! — вопил тип с усиками, но невооруженным глазом было видно, что в первую очередь думает он не об устоях государства и не об угрожающих им субъектах; а о миллионе.
Пробравшись сквозь толпу, Никита открыл дверь наружу, но, поколебавшись, остановился, оглянулся назад и крикнул:
— Вон он! Ловите его скорее!
И выскочил из кабака, захлопнув за собой дверь. А оставшиеся в помещении посетители, взбаламученные его выкриком, ринулись ловить преступника, который, как им все еще казалось, был где-то среди них. Эдуард отпустил уже хрипящего Гаврилыча и кричал — но его никто не слышал. Несколько минут в помещении царил кромешный ад, а потом кого-то все-таки поймали, но определить — Вознесенский это или не Вознесенский — никто не мог, потому в процессе задержания подозреваемому напрочь оторвали голову.
Выбежав из «Заката Европы», Никита постепенно перешел на шаг — а позади него все еще разгорались нешуточные страсти. Начавшееся в кабаке безобразие вылилось уже на улицу и черт его знает в какие беспорядки оно перешло бы, если бы на улице Города оглушительно не запели бы трубы и не раздался громовой голос глашатая:
— На Вал Ляю! На Вал Ляю!
— Вот это обещание — «наваляю», — пробормотал не успевший до конца протрезветь Никита и, втянув голову в плечи, ускорил шаг.
— На Вал Ляю! — продолжал глашатай. — По Городу шествует сам правитель На Вал Ляю! Приказ — соблюдать тишину и преклонить колени! Смотреть только вниз, ибо никто не должен видеть великого человека!
Улица на мгновение замерла, а потом — постепенно все, кто слышал приказ, стали валиться на колени — если таковые у них имелись, уставя лица, морды, хари в землю.
Никита припустил бегом. Прежде чем свернуть в переулок, где находился законспирированный вход в подземелье, он последний раз обернулся. Тишина стояла над Городом, как величественный монумент. Из-за поворота показались первые воины головного отряда ифритов, а за ними — большой черный паланкин. Дольше Никита смотреть не стал — кажется, ифриты уже обратили на него внимание, а глашатай еще громче завопил:
— На колени! Всем на колени! Приказ На Вал Ляю! Приказа На Вал Ляю никто не смеет ослушаться!
Никита нырнул в переулок.