Но то ли внешний вид его не обещал наживы, до которой падки контролеры всех мастей, в том числе и железнодорожные (иначе кто бы шел туда работать?), то ли готовность «зайца» следовать в любом направлении не оправдала расчетов на скандал скуки ради, они высадили бродягу в Дмитрове, крикнув напоследок: «Ты где ботинки-то пропил, ханурик?» — и этим решили ограничиться.
«Дать бы тебе, чтоб знал!» — ответно сверкнул Моцарт глазами, но, вспомнив о своем бесправном положении, сдержался.
Неожиданный выход подсказала вывеска с красным крестом.
Войдя в провонявший йодом и креазотом вокзальный здравпункт, он попросил разрешения позвонить в Москву.
— Телефон-автомат в здании вокзала, — окинула его презрительным взглядом пожилая медсестра в очках.
— Послушай, сестричка, я — ваш коллега, — вежливо обратился к ней Моцарт. — Я врач из Москвы, меня зовут Пер-шин Владимир Дмитриевич. Работаю в четырнадцатой больнице в хирургическом отделении. Я попал в неприятную историю. Меня ударили по голове, разули и забрали все — деньги, удостоверение, пиджак… понимаете?.. Я могу дать вам телефон больницы, там подтвердят, что я — Першин…
— Как это они подтвердят? — резонно усомнилась медсестра, но лед, похоже, начал таять: — Почему вы не обратились в милицию?
Моцарт нашелся не сразу. Как объяснить ей, что именно это он и собирался сделать, но в Москве, а не в Дмитрове, и заявить не о вымышленном ограблении, а обо всем, что ему и самому казалось теперь неправдоподобным?..
— А вы верите, что они будут искать какие-то четырнадцать тысяч рублей или выдадут мне казенные туфли?.. Пожалуйста, разрешите мне позвонить. Я займу ровно одну минуту… нет, тридцать секунд, не больше, обещаю вам!
Не столько профессиональная солидарность, сколько заискивающий тон и очевидная трезвость просителя возымели действие.
— Звоните, — заговорщицки покосившись на входную дверь, придвинула к нему телефон сестра. — Только быстро!
Моцарт набрал номер, с замиранием сердца стал пережидать гудки. Теперь все зависело от того, кто возьмет трубку: если Сухоруков — пиши пропало. Но трубку взяла Констанца. Кажется, это было единственным подарком судьбы за последнее время, не считая того, что его не застрелили, он не утонул в болоте и не попал под поезд.
— Алло!..
— Вера, это я…
— Кто?
— Я, Владимир.
— Боже! Ты где?
— Потом, потом… Слушай меня внимательно. Раздобудь мне туфли и носки, садись в ближайшую электричку и поезжай в Дмитров. Я встречу тебя здесь на перроне. Возьми денег на двоих на обратную дорогу… Ты ко мне заходила?
— Нет, ждала твоего звонка…
— Не заходи ко мне! Поезжай сейчас же на Савеловский!
— Да что случилось-то?
— Я сказал, потом объясню. Туфли, носки, деньги и сигареты. Я на вокзале в Дмитрове. Все!
Он положил трубку, поймал на себе сочувствующий взгляд медсестры.
— Не знаю, как вас благодарить.
— Не стоит. Может, обратиться все-таки в милицию?
— Нет, нет. Если чем-нибудь смогу — Першин я, Владимир Дмитриевич… — Моцарт хотел было оставить ей адрес, но вовремя остановился и, откланявшись, вышел.
Сигарета, которую он, презрев стыд, попросил у не слишком любезного молодого человека, оказалась именно тем, чего ему не хватало все это время. Не рискнув заходить в вокзал, он присмотрел ломаную скамью в дальнем углу сквера и, жадно затягиваясь дымом, принялся рассчитывать время своего спасения.
«Возьмет частника и доедет до Савеловского — это полчаса; электричка пойдет еще через полчаса — это час; еще час — в пути. Итого — два, два с половиной часа…» Догоревшая сигарета ожгла пальцы.
Вера приехала в двадцать три сорок.
9
Рассказ Моцарта о его злоключениях уложился в один перегон калязинского поезда. В вагоне было темно, лишь изредка в промельке придорожных фонарей и вагонов встречных электричек он видел большие темные глаза Веры, исполненные тревоги и любопытства. Вопреки своей молодости и журналистской нахрапистости, забрасывать Моцарта вопросами она не спешила.
Он взял ее руку, с благодарной нежностью провел по щеке кончиками пальцев.
— Хорошо, что мы с тобою поцапались в четверг, — сказал полушутя-полусерьезно. — Иначе бы тебя постигла участь заложницы.
— Дурак вы, ваше степенство! Теперь не надейся, что я тебя оставлю даже на минуту.
— Этого мне только не хватало! — воскликнул Моцарт. — В ближайшее время нам вообще нельзя появляться вместе.
— Хочешь опять поссориться?
— Хочу. Мне от тебя нужны были только туфли, носки и деньги.
— Да?! Тогда снимай! Снимай, говорю, а то закричу! Зная ее взбалмошность, он почувствовал: закричит ведь.
— Хорошо, успокойся, мы будем вместе. До тех пор, пока не протрутся подметки.
— Ах, так?.. Значит, я нужна тебе из-за туфель?
— Не только. Еще чтобы стирать сухоруковские носки. Страстный поцелуй заткнул ему рот…
Рассказу своему Моцарт придал легкость забавного приключения, опустив все, что не относилось к оправданию его отсутствия. Ни пугать, ни даже настораживать Веру он не хотел, опасаясь, что возможное продолжение этой истории коснется ее. Но «логика чувств», которой она отдавала предпочтение в их отношениях, на профессиональной хватке не отразилась.
— Выходим на Тимирязевской, — сказала Вера повелительным тоном, как только поезд отчалил от платформы Бескудниково.
— Это еще зачем?
— Затем, что в Глазовский тебе соваться ни к чему. По крайней мере, ночью.
— И что мы будем делать ночью на Тимирязевке?
— Переночуем у Нонны. Утром ты пойдешь в МУР и все расскажешь. Потом явишься с охраной домой, заберешь вещи. А я тем временем подыщу конуру с двуспальной кроватью.
Ее прагматизм развеселил Моцарта.
— Может, стоит поехать на Петровку прямо сейчас и напроситься в тюрьму? — отсмеявшись, выдвинул он встречное предложение. — Какая разница, кто лишит меня свободы?
— Я на твою свободу не претендую, но появляться дома одному тебе нельзя, — настаивала Вера.
— У Нонны выпивка есть? — спросил он, чтобы «сменить пластинку».
— Купим, я получила зарплату.
— О'кей, едем к Нонне. Я проголодался. Пьем, едим, слушаем музыку и ложимся спать. Завтра я иду на свою работу, ты на свою.
— В сухоруковских туфлях?
— Почему же? Перед работой я заезжаю домой, беру участкового — документы заперты, ключи тоже, прописан я по другому адресу, так что без участкового жэковский слесарь мне все равно не отопрет. Логично?
— Вполне.
— А раз так — поцелуй меня. И больше к этому разговору мы возвращаться не будем.
Перспектива ночного банкета стремительно возвращала ему былой оптимизм, основанный на принципе: «Будущее предугадать никому не надо, и нечего попытками заглянуть в него омрачать настоящее».
Заспанную Нонну поздние гости с двумя бутылками шампанского, коньяком и закуской, соответствовавшей Вериной зарплате и аппетиту Моцарта, обрадовали.
«За ночной пикник в обществе двух прелестниц стоило пострадать», — решил Моцарт и предложил первый тост за женщин, что делал всегда и везде, даже там, где женщины не водились.
Рука его то и дело тянулась к телефону, но Вера всякий раз напоминала о позднем времени и об уговоре не вспоминать случившееся хотя бы до утра.
Успокоившись после пятой рюмки, он отправился в ванную и не выходил оттуда так долго, что Вера была вынуждена постучаться в дверь кулаком и спросить, перекрикивая шум льющейся воды:
— Эй! Ты там не утонул?
Распаренный, посвежевший Моцарт чувствовал себя на седьмом небе…
Такое же избавление от душевного кризиса он испытал, когда мюнхенский театр вновь вспомнил об одиноком, отчужденном от семьи, связанном архиепископом по рукам и ногам капельмейстере, предложив ему написать оперу к предстоящим дворцовым торжествам…