— Я не упрекаю, а предостерегаю. Эти сентенции об одиночестве…
— Ты решил, что я пью в одиночку?
— Нет.
— Решил, решил. Не завирайся. Лгать опасно. И очень утомительно.
— По-моему, утомительно говорить правду.
— Это одна из твоих ошибок.
— Ошибок?
— Ты сам сказал, что в своем беге от будущего совершаешь ошибки. Боишься подозрений?
Слова ее, одно за другим, попадали в болевые точки.
— В чем же меня можно заподозрить? — насторожился Першин.
— В неправде. Всякий мужчина должен знать, для чего ему нужна женщина. С одними спят, за другими прячут свою никчемность.
— А если не знает?
— Остается лгать.
— Кому?
— Да женщине же, Господи!.. Теперь мы выпьем за тебя, — снова взялась она за бутылку.
— Человек не должен уставать. Это не предусмотрено природой.
— На себя посмотри.
— Усталость — инфекционное заболевание, не более того. Ученые обнаружили вирус усталости, но еще не знают, как с ним бороться. А женщинам лгать можно и должно, потому что они сами — порождение лжи. Я вот и тебе тоже лгу, и Вере, и покойной своей матери. Только одной женщине говорю правду, поэтому у меня с ней нет и не может быть никаких отношений, кроме финансовых. Ложь — это лучший способ защиты. За всю свою историю человечество не выработало против нее иммунитета. А это значит, что она богоугодна.
— Ложь от сатаны.
— Это тоже ложь. Кто бы исповедался перед Богом, если бы все говорили правду? А если бы перед ним не исповедались, то очень скоро бы забыли о его существовании. Поэтому я предлагаю выпить за женщин, которые являют собой причину и следствие лжи. Не нужно искать справедливости в их отношениях с мужчинами.
— А как же насчет фальшивых звуков в оркестре? — улыбаясь, спросила Нонна. — Разве они не режут слух?
— А разве не режет слух правда? Нет ничего более неприятного, чем правда. По-моему, всякая гармония сама по себе фальшива.
— А Моцарт?
— Вот! — обрадовался он, дождавшись спровоцированного вопроса. — Вот!.. Величие Моцарта в том и состоит, что он оказался выше этих понятий. В его музыке ложь предстает как высшая правда, а правда — как порождение лжи. Кто, кроме Бога, может возвыситься над этим? Именно потому Моцарт не переписывал сочинений дважды. Непонятно?.. Твое имя по-латыни означает «девятая». Его носила богиня девятого месяца беременности. В другом значении Нонна — Монахиня. Можешь представить себе монахиню на девятом месяце беременности?
Она отмахнулась, смеясь. Обоим стало вдруг безразлично — что там, за окнами этой квартиры, за пределами их мирка, за относительностью «правды» и «лжи» — категорий раздоров и разврата.
— Нет, ты все-таки пей, — назидательно сказал Першин. — Тогда ты поглупеешь, и твое одиночество окажется мнимым.
— Не лучше ли сразу выйти замуж за алкоголика?
Стрелки коснулись часа, потом — двух, время из позднего стало ранним, а может, и просто перешло в безвременье.
— Мне пора, — сказал Першин, — утром я улетаю.
Уходить ему чертовски не хотелось.
— В Сочи лечат от усталости? — помолчав, спросила Нонна.
— Иногда ее снимает простая перемена мест.
— Я бы тебе сказала, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется, Першин. Но не хочется быть банальной даже в подпитии. А потом, ты этого просто не поймешь.
— Почему же?
Она неожиданно взяла его за руку:
— Потому что не там ищешь.
— Мне нужно идти.
— Останься. Ты так старательно стирал грань между правдой и ложью, что я тебе поверила.
— Нет, я не могу…
Она притянула его к себе, он попытался высвободить руку, но вялая эта попытка лишь распалила Нонну.
— Да не надо же, — едва слышно проговорил Першин. — Потом будет всем тяжело… мне, тебе, ей….
— Не думай, что будет потом, — обхватила она его за шею и, спотыкаясь, налетая на косяки и стулья, повлекла в комнату. — Ты же сам говорил, что в этом кроется причина твоих ошибок. Хочешь, я назову тебе первую из них?
— Не хочу, — торопливо расстегивая пуговицы ее халата, прошептал он.
— Тебе нужно было лететь одному…
Где-то наверху у соседей заплакал ребенок.
От Нонны Першин ушел в седьмом часу, стараясь не слишком громко хлопнуть дверью, хотя догадывался, что она не спит, но делает вид — не столько чтобы избежать объяснений, сколько из нежелания расстраивать его перед встречей с Верой.
Он вел машину по свежим утренним улицам, чувствуя мерзость им же созданного положения, предательства, которое не могло оправдать даже заведомое отсутствие чувств с обеих сторон.
Наскоро приняв душ и переодевшись, он побросал в сумку бритву, зубную щетку, сменную обувь и белье, проверил деньги, билеты и документы — все это делал торопясь, из опасения, что вот-вот зазвонит телефон и упредит его отпуск.
Подленькая надежда на то, что Вере что-то помешает и она не явится к месту встречи, еще теплилась в нем, но угасла, лишь только он подъехал к Сретенке: она шла ему навстречу с большим и, очевидно, тяжелым чемоданом. На ней был белый сарафан, которого он раньше не видел; в собранных на затылке волосах белела заколка в виде лилии.
— Куда ты столько набрала? — недоуменно проворчал Першин, запихивая чемодан в багажник.
— Я ушла из дома, — ответила она.
— Шутишь?
— Не бойся, это никак не отразится на твоей свободе. Вернемся — поживу у Нонны, а там будет видно.
Першин зло рванул с места, прекрасно понимая истинную подоплеку ее разрыва с семьей.
— Ну зачем же… у Нонны, — сказал он сквозь зубы и замолчал.
— Я звонила ей вчера. Она велела передать тебе привет.
До самого Внуковского шоссе они не проронили ни слова.
— У тебя все в порядке? — попыталась она поймать его в зеркальце.
— У меня все о'кей! — с демонстративным пафосом заверил Першин. — Рядом со мной сидит молодая красивая женщина, я качу по столице в собственной иномарке, в моих карманах хрустят баксы, которые я намереваюсь потратить на берегу южного моря. Мне не хватает только мечты, все остальное у меня уже есть. Твой Сухоруков действительно кретин — потерять такого зятя! Он себе в жизни этого не простит.
Вера доверчиво положила голову ему на плечо и улыбнулась:
— Он сказал, что ты меня погубишь.
Першин намеревался свернуть на полосу встречного движения и кончить со всеми проблемами разом в лобовой атаке на «КамАЗ», но уж больно не хотелось потрафить Сухорукову.
Через три часа «Ту-134» приземлился в Адлере.
14
Комната, где они поселились, выходила окнами на море. Это стоило немалых денег, но поездка себя оправдала: на третьи сутки Першин успокоился, стал забывать все, что связано с Графом, перестал испытывать угрызения совести от ночи, проведенной с Вериной подругой, словно это было не с ним, во всяком случае, не выходило за рамки мелких житейских приключений.
Пребывание в незнакомом городе, ежедневные походы в Хосту, подъемы на Ахун, дендрарий, морские прогулки, купание в море, концерты залетных гастролеров по вечерам не оставляли времени для самоанализа. Першин уже не жалел о том, что взял с собою Веру: она оказалась легкой в общении, на удивление неплохой хозяйкой и управляла их незамысловатым бытом споро и незаметно.
«Чем не жена? — размышлял Першин, чувствуя на себе завистливые взгляды прохожих. — Что тебе еще нужно от жизни? От добра добра не ищут».
Даже Москва, а вместе с нею и Алоизия представлялись ему уже вовсе не обязательными для обустройства, и, может, даже лучше было бы в Москву не возвращаться, а поселиться здесь, у моря, круглый год слушать прибой и принимать мацестинские ванны, жить тем, что Бог пошлет, и ставить перед собой легко достижимые цели.
В пятый день их новой жизни Першин отправился на рынок один. Накануне они поздно вернулись из ресторана, и Веру он будить не стал, а взял корзину для фруктов и пошел по извилистой приморской улочке, поеживаясь от утренней прохлады и напевая арию Дон-Жуана.
Несмотря на раннее время и бешеные цены, рынок кишел покупателями. Першин с удовольствием ходил между прилавками с абрикосами, виноградом, гранатами, перцами, покупал всего понемногу (соблюдая табу на мясные продукты на время отпуска), пробовал и складывал в корзину.