Чья-то огненно-рыжая высокая прическа привлекла его внимание. Протиснувшись к прилавку, сплошь уставленному сотами и банками с медом, он пригляделся к знакомому лицу.
Ничего странного во встрече москвичей на южном курорте не было, но от цветущего вида Натальи Иосифовны Масличкиной, неделю тому схоронившей дочь, Першину стало не по себе. Яркий наряд, шляпа с широкими полями, большие розовые очки в дорогой оправе на полном, покрытом ровным слоем загара лице — все в ней смутило Першина, остановило порыв подойти и выразить соболезнование. Судя по золотозубой улыбке, госпожа Масличкина в участии не нуждалась. Он еще потоптался, понаблюдал за нею искоса и собрался уходить, как она вдруг повернулась в его сторону и задержала на нем растерянный взгляд, и тогда уже ретироваться было невежливо. Першин кивнул, но ответного кивка не дождался: Масличкина гордо вскинула голову и, растолкав покупателей, поспешно удалилась.
«Странно, — направляясь к выходу, думал Першин. — Будто врага увидела».
«Вы же гений, вы Моцарт!» — эхом прозвучали слова Масличкиной, выкрикнутые ею перед операцией. Эти исполненные надежды глаза, заломанные пальцы на уровне декольте, готовность льстить, платить, молить любого из богов о спасении дочери, отчаяние, страх… И теперь — такая метаморфоза?
«Выходит, я больше не гений, не Моцарт… Не оправдываться же перед нею!.. Если больной умирает дома — виновата болезнь; если в больнице — врач. Так было, есть и будет, поиск виновного смягчает горечь утраты. Ну да «injuriarum remedium estoblivio»[2], — пришел к выводу Першин, хотя на душе у него остался осадок: дело было даже не столько в неприязненном взгляде Масличкиной, сколько в шлейфе воспоминаний, потащившемся за этой встречей.
За все время, что они с Верой отдыхали в Сочи, об их совместном будущем не было произнесено ни слова. Даже во время обещанной в Москве прогулки по самшитовой роще она не возвращалась к вопросу, что будет потом, хотя он понимал, как тяготит ее неопределенность, и решаться на что-то нужно было рано или поздно.
«Потом я тебе надоем, моя милая, — разговаривал он сам с собою, когда Вера, насытившись им, засыпала. — Тебе при твоих формах и молодом интересе понадобится кто-нибудь из «новых русских», а у меня в обозримом будущем кончатся силы, деньги и время. — Мысли эти лезли ему в голову, но он не торопился их прогонять, как делал это раньше, потому что однажды уже поступил необдуманно и знал, во что выливаются подобные ошибки. — Девчонка, девчонка и есть… Я теперь для нее все — отец, мать, советчик и любовник… Пора что-то решать…»
Завтракали они во дворе, пили крепкий кофе и уплетали фрукты, а потом уходили до полудня на пляж и возвращались домой — через кафе, забегаловки, экскурсии — к ночи. Першин думал, что, если они поженятся, ничего этого может не быть, «любовная лодка разобьется о быт», будут скучные домашние обеды и взаимные упреки.
На седьмой день в магазине к ним неожиданно подошел молодой человек привлекательной наружности и, не обращая на Першина внимания, распахнул объятия перед Верой:
— Ба-а!.. Знакомые все лица!.. Верочка, рад вас видеть безумно!
— Сережа? Вы не уехали в Японию? А как же цикл «Цветение сакуры»?
Они бесцеремонно расцеловались.
— Подождет! Представился случай оформить Ревматологический институт.
— Фи!
— Ну так уж и «фи», если его не побрезговал воздвигнуть сам академик Щусев! — засмеялся он.
— Да что вы? Я не знала… — Вера вдруг вспомнила о присутствии Першина и поспешила исправить оплошность: — Вот, знакомьтесь… — И запнулась, не зная, как представить Першина. По крайней мере, он так расценил эту заминку.
— Зуйков, — протянул руку Верин знакомый. — У вас очень талантливая дочь.
На Верином лице сквозь загар проступила краска.
— Вы ошиблись, — ответил на рукопожатие Першин, — она моя внучка. Это я так хорошо сохранился.
Вера, а затем и Зуйков, рассмеялись.
— Что ж, рад был познакомиться, — впроброс сказал Зуйков и повернулся к Першину спиной: — Я здесь в «Новой Ривьере». Надеюсь, Верочка, мы еще встретимся?
— Мир тесен, — ответила она, взяв Першина под руку. Что-то пошленькое проскользнуло во взгляде Зуйкова, в прощальном воздушном поцелуе, который он послал не то ей, не то им обоим. Они вышли из магазина и молча направились к морю.
— Ты что, обиделся? — спросила она.
— Знаешь, я хочу сделать тебе предложение.
— В каком смысле?
— В самом прямом. Поскольку я к тебе испытываю смешанные чувства — отцовства и влечения — оставайся-ка ты моей любовницей, пока я тебе не надоем. А как только это произойдет, ты просто не вернешься домой — и все.
— То есть ты хочешь, чтобы между нами оставалось все так, как есть, я правильно поняла?
Стоило ему ответить «да», и это было бы его последним словом.
— Кто этот Зуйков?
— Ах, вон оно что! Ревнуешь, значит?
— Не нужно пошлостей, Вера! Меня сполна хватало на пару часов в сутки и даже на ночь, но неделя, которую мы провели неразлучно, обязывает рассуждать взвешенно.
— Чего ты хочешь?
— Хочу, чтобы ты вернулась в родительский дом.
— Возвращение блудной дочери, — усмехнулась она. — Сокращенно — блудницы.
— Да ты понимаешь или нет, черт тебя дери, что я действительно гожусь тебе в отцы?! — сорвался Першин на крик.
Она остановилась, смерив его презрительным взглядом, покачала головой:
— Нет, Владимир Дмитриевич, в отцы вы мне не годитесь. Если бы у меня был такой отец, я бы удавилась с тоски! — И, повернувшись на каблуках подаренных Першиным туфель, пошла через проезжую часть улицы.
Першин хотел остановить ее, но подумал, что если это размолвка, то пусть она лучше произойдет сейчас, чем когда Вера прирастет к нему, станет неотъемлемой его частью.
— А Зуйков — художник, я о нем писала в последнем репортаже! — перекричала она с противоположного тротуара уличный шум. — Ты хотя бы из вежливости почитал!
В этом она была права. Так и не прочитанные «Подробности» остались в бардачке «фольксвагена» на стоянке Внуковского аэропорта.
«Нужно было дать мне по морде, — Першин проводил ее глазами, но следом не пошел. — Лучше сейчас…»
Миновав жилой квартал по какой-то замшелой улице, он свернул в маленький бар в полуподвальном помещении и сел у стойки.
— Что будем пить? — потряс перед его носом шейкером светящийся глупой радостью бармен.
— Две бутылки коньяка.
— У нас бутылками не подают, отец.
Першин медленно досчитал до пяти, чтобы не вспылить.
— Тогда — пять по двести, сынок, — произнес членораздельно и достал из кармана деньги. — И два кусочка льда на закуску. Это тебе за коньяк, это — адрес, а это — за мою доставку… Если у тебя есть ко мне вопросы — задавай их лучше сейчас.
Черное помещение без окон и дверей… Шум в голове… Ребра впились в печенку… Тошнит… Полная амнезия — ничего невозможно вспомнить… Психиатры в таких случаях задают вопрос: «Кто вы такой?» А он не знает, решительно не помнит, кто он… Белковое тело. Homo sapiens — это не про него.
Время — лучший лекарь. Минута способна растягиваться в вечность. Через эту вечность он нашел ответ: «Я — ПЕРШИН». Остальное было следствием этого открытия: «Я лежу на деревянном полу. Шум в голове — это шум моря. Вчера я напился пьян, чтобы разжалобить Веру. Если бы она была здесь, я не лежал бы на полу. Комплекс мер, направленных на восстановление нарушенных функций организма, называется реабилитацией. Главное не перепутать: в другом значении термин означает «восстановление доброго имени». Это другое применительно ко мне — утопия…»
Он встал. Убедился в целости костей. Зажмурившись, включил свет.
Одежда разбросана по комнате… матрац съехал с кровати, оказавшейся для него узкой… Вериной сумки нет… его привезли какие-то люди… кажется, Веры уже не было… или была? Нет, решительно ничего… в маленьком холодильнике «Снайге» — бутылка пива… потрясающе!.. Неужели кто-то позаботился о нем?..