— Н-да… — сдавил ее локоть Першин, остановившись у двери и глядя в пол. — Спасибо, Нина Васильевна. Извините за назойливость.
Он спустился в регистратуру, уговорил дежурную открыть архив, взял карту Масличкиной Екатерины Викторовны, 1979 года рождения, проживавшей на Пречистенке. Выписав в книжку адрес и телефон колледжа, где училась девочка, еще раз пролистал уже знакомую историю болезни. Несколько обращений в поликлинику по месту жительства по поводу ангин, пищевого отравления, отметка о стационарном лечении мелкоочаговой катаральной бронхопневмонии в возрасте двух лет вследствие стафилококковой инфекции, в девять лет удален аппендикс… Все, что связано с операцией, заполнено его, Першина, рукой. Двумя днями позднее указывалась причина летального исхода: паралич сердца. Подробные результаты вскрытия должны были храниться в архиве бюро судебно-медицинской экспертизы, и Першин, недолго думая, отправился во внутренний двор больницы.
Впритык к распахнутой настежь железной двери стоял зеленый фургон «труповозки». У мусорных ящиков топтались бомжи в ожидании, покуда санитары вынесут снятую с какого-нибудь мертвеца одежду.
Першин спустился в полуподвальное, пропитанное приторным запахом помещение, вошел в кабинет заведующего моргом.
За обшарпанным столом сидел Митрофан Коновалов, плутоватый, но грамотный судмедэксперт, с которым они выпили не один литр водки.
— Это где ж ты такой загариус подхватил? — обнажил старик гнилые зубы, поднявшись Першину навстречу.
— Привет, трудоголик, — опустился Першин на табуретку у стола и брезгливо отодвинул засиженный мухами чайный стакан. — Ты чего домой-то не идешь? Они что, до завтра подождать не могут?
— А запах? — скривился Коновалов. — Лето, едрен корень. Портятся клиенты на глазах. Открытые окна не помогают, родственники ругаются. Тридцать лет работаю, а все привыкнуть не могу.
— Ладно, Митрофан, — прервал Першин надоевшие за год знакомства с экспертом стенания, — я по делу. Масличкину ты вскрывал?
— Ага, я. А то кто ж!
— Заключение подробное есть?
— Что за вопрос! Она ж самоубийца. У нас к ним отношение особое, над душой следователь прокуратуры висит: вдруг убийство окажется?
— И что, над тобой тоже висели?
— А то как же!.. Что я, хуже других?.. Отработали твою Масличкину по всем правилам — мало ли! Мне потом эксгумация дороже станет. — Коновалов выдвинул железный ящик, порылся в бумагах, нашел нужную. — На вот, смотри.
Он был слишком стар и слишком опытен, чтобы утруждать себя лишней работой, но, судя по сплошь испещренному мелким почерком листку со штампом бюро судмедэкспертизы, в данном случае ко вскрытию отнесся скрупулезно.
— «…выраженная гиперемия мягких мозговых оболочек и вещества, точечные кровоизлияния», — дочитал Першин вслух и посмотрел на Коновалова: — А отек точно травматический?
— Милый, скажи, чего тебе надо, и я скажу, кто ты, — поморщился Коновалов. — Ты ж талант, а значит, краткость — твоя сестра.
В кабинет вошел санитар, достал из кармана халата бумаги и пришлепнул к столу.
— Что злой, Саша? Много? — спросил Коновалов, надев очки и размашисто расписываясь.
— Десять!
— Мелочи жизни.
— А лифт?.. Долго еще вручную таскать?
— Не бухти. Таскай молча. Они этого не любят, — по-отечески похлопал Коновалов санитара по плечу и крикнул, когда тот вышел, с грохотом затворив дверь: — Пилу мне наточи!..
Першин еще раз перечитал заключение, закурил.
— Что тебя гложет, Моцарт? Если чего непонятно — ты спроси, не держи в себе. Ум, как мочевой пузырь, нужно опорожнять своевременно и регулярно.
— Мне непонятно, почему семнадцатилетняя девочка бросилась с балкона, — серьезно сказал Першин.
— А тебе это и не может быть понятно. Ты еще не дошел до кондиции, при которой это происходит.
— А как ты эту кондицию определяешь, Митрофан?
— Я?.. Ах, вон ты о чем, — посерьезнел старик и задумался. — На глазок тут не шибко, конечно, различишь. Иногда есть набухание и резкое полнокровие, но это — в случае гипертрофической шизофрении. До нее Масличкина не доросла, я такие изменения у стариков наблюдал, когда в Сербского работал.
— А юношеские манифестации встречаются?
— Зачем тебе ориентироваться на исключения? К тому же гистологи ни сморщивания, ни атрофии не нашли.
— Значит, никаких не может быть сомнений?
— Честно сказать, я в этом направлении не думал. Что было, то и написал: травматический отек при массивных ушибах. А сомнения всегда есть. Несомневающийся врач — даже если он трупорез вроде меня — говно! Что же до вас, то тут все чисто: и у тебя, и у Нины — высший пилотаж. Ну, допустим, был у девочки рецидив под воздействием какого-то внешнего раздражителя…
— Какого? — насторожился Першин.
— А что это меняет? Для суицида есть тысяча причин. Устанавливать их не в моей компетенции.
Першин встал, протянул ему руку.
— Выпить хочешь? — спросил Коновалов.
— Спасибо, не хочу.
— Да не терзай ты себя, Моцарт. Если бы вот здесь… — Коновалов постучал себя по темени костяшками пальцев, — был «черный ящик» и можно было бы вскрыть его и послушать разговор человека с самим собой перед смертью… Но его там нет.
Вернувшись в стационар, Першин не стал подниматься в отделение, а позвонил из приемного покоя. На сей раз Нонна оказалась дома.
— Привет. Вера у тебя?
Ответ последовал не сразу, из чего Першин заключил, что попал в точку и Вера у нее, и сейчас они, поди, перемигиваются и перешептываются, вырабатывая бесхитростную бабью тактику поведения с ним.
— Нет, — соврала Нонна неуверенно. — Ты ей домой звонил?
— Звонил домой. Звонил в редакцию. Сейчас собираюсь идти с заявлением в милицию, — разозлился Першин. — Если ее нигде нет, значит, она пропала.
— Разве вы летели не вместе?
— Нонна, не притворяйся! Она сидит у тебя на кухне, курит и просит молчать. Если это не так — я иду в милицию! — В трубке опять воцарилась тишина. — Ну?
— Не надо идти в милицию, — сдалась Нонна.
— Тогда дай ей трубку!
— Погоди, Моцарт. Не сейчас, ладно?
— Черт с вами!.. Впрочем, передай… — Он искренне хотел сказать: «Передай, что я ее люблю», потому что окончательно пришел к этому, но потом спохватился: делать Нонну посредницей в их отношениях было бы верхом нетактичности. — Передай, что ее материал о выставке мне очень понравился.
Если бы у него спросили, чего ему больше всего сейчас не хочется, он не задумываясь ответил бы: возвращаться домой. Но время было позднее и делать ничего не оставалось…
На Остоженке он заправил машину, пересек Сеченовский переулок и оказался на Пречистенке. Дом, в котором проживали Масличкины, нашел сразу, но близко подъезжать к нему не стал, а припарковал машину в тупичке возле овощного магазина и отправился пешком.
Сорок восьмая квартира находилась во втором подъезде. Окна ее выходили на улицу и во двор, но балкон был только во дворе. С балкона четвертого этажа торчали длинные прутья старой антенны; до самого третьего этажа тянулась пышная молодая березка. Если легкая, худенькая Катя падала вниз не оттолкнувшись, то наверняка зацепила антенну, и тогда ее отбросило на нижние ветки березы. Это в какой-то степени смягчило удар, в противном случае она действительно умерла бы на месте. Антенну уже починили, ветви березы оставались несломанными — спружинили скорее всего, — но чем еще можно было объяснить рассечение внутренней поверхности бедра, на которые Першину пришлось накладывать швы?
Балконы отстояли друг от друга на расстоянии трех метров — допустить, что девочка таким образом пыталась перейти к соседям, было просто невозможно. Перила высокие — Кате по грудь. Застеклен балкон Масличкиных не был, так что окна она мыть не могла. Могло быть что-нибудь из двух: либо она выбросилась сознательно, либо… ее выбросили! Это второе допущение было кощунственно не обоснованным.