Оказавшись в темном, внезапно опустевшем дворе, Першин закурил. Угнетало чувство, будто ему наплевали в душу, причем сделали это не из мести или злых побуждений, а походя — не принимая в расчет существования в нем души как таковой. Но делать ничего не оставалось, кроме как проглотить незаслуженную обиду. Мимикрия рыжей Масличкиной — все это театральное заламывание рук, патетическое восклицание о гениальности, экзальтированное поведение на сочинском рынке, — которую Першин принимал за издержки характера несостоявшейся опереточной актрисы, получила объяснение, его не удовлетворявшее, но теперь ему стало решительно безразлично, что думает и как относится к нему эта вздорная мещаночка, отправившаяся на курорт назавтра после похорон дочери, дабы не пропала путевка, и притащившая оттуда ящик с фруктами, потому что купила их на рубль дешевле.
Подчеркнутая неприветливость директора МО АПЗТ «Ной», как значилось в визитке Масличкина, его откровенная ложь о якобы случайно остановленном в аэропорту частнике занимали теперь Першина куда больше. Но не хватать же его было за грудки, требуя правдивого ответа. Да и отвечать на вопросы врача Масличкин вовсе не был обязан.
И все же визит к нему не прошел без пользы — мостик к спасительному островку был переброшен: рассказать о Масличкине, роде его деятельности, возможной связи с Графом могла Алоизия. Першин дошел до гастронома на углу, снял трубку таксофона, но, несмотря на поздний час, законной супруги не оказалось дома.
Он купил в ночном ларьке пару пачек сигарет. Одну распечатал тут же и сунул в карман, другую положил про запас в перчаточный ящик «фолькса», где лежали «Атлас автомобильных дорог СССР», руководство по ремонту «фольксвагена» на русском языке и газета «Подробности» с материалом Веры. Он достал газету и положил в кипу других, купленных сегодня в киоске, снова возвращаясь мыслями к Вере и ее звуковому посланию на кассете.
«Твой Моцарт не любил Констанцу…» Не Моцарт, а именно «твой Моцарт». Была ли это случайная оговорка? «Ухожу, чтобы не мешать тебе опять стать тем, кем ты был до меня… Ты должен быть свободным от реальности…» Из чего она сделала такой вывод? Он всегда жил на земле и никому себя не противопоставлял. Что она имела в виду, обвиняя его в «исцелении палача»? Что эта девчонка могла знать об операции под дулом автомата, да еще когда на тебя смотрят большие серые глаза и просят сделать хоть что-нибудь во имя спасения детей пяти и восьми лет?! Кому бы стало легче, не извлеки он ту пулю?..
Заперев машину, Першин поднялся домой и еще раз позвонил Алоизии, но она еще не вернулась, а может, и не собиралась возвращаться, пользуясь свободой, дарованной смертью одного мужа и непритязательностью другого.
Газеты, которые он просматривал в поисках нужных объявлений, кричали о жестокости мира — небывалом размахе преступности, коррупции, экологической загрязненности, непрекращающейся драке за портфели в правительственных кругах, бесконечном воровстве, экономических нарушениях, невыплатах, бедности, безработице, забастовках; со всех полос смотрели «фотороботы» и портреты убийц, насильников, грабителей, раздавались призывы помочь в их розыске и задержании, указывались телефоны, по которым следовало доносить в обмен на «крупное денежное вознаграждение»…
От такой реальности ему действительно хотелось быть свободным. От реальности, в которой тебя могут поднять ночью с постели и, досчитав до пяти, превратить в ничто, хотелось бежать, бежать без оглядки — такая реальность пачкала душу. Униженным и оскорбленным не дано исцелять.
«Почему мы так старательно оттираем перед операциями руки, и никого не заботит асептика души?.. — размышлял Першин, листая газеты и машинально отчеркивая объявления карандашом. — Почему для рук непременно нужны сулема, спирт или церигель, а Моцарт для души называется «свободой от реальности»?..»
Во всех портретах преступников он видел Графа, ставшего его антагонистом, заклятым врагом, виновником всех его несчастий. Парики, усы, бороды, очки, блайзеры, кепки представлялись снятыми с «отрубленных голов» в его кабинете. Но свое вознаграждение Першин уже получил. Граф опередил органы, готовые оплатить его поимку. От этой реальности не мог спасти даже Моцарт.
Пометив десятка полтора объявлений, по которым следовало позвонить с утра, Першин развернул «Подробности» и погрузился в чтение.
Вера обозревала выставки-дебюты молодых живописцев, открывшиеся в выставочных залах Союза художников на Кузнецком Мосту и 1-й Тверской-Ямской: анализировала, сравнивала, брала интервью у художников и посетителей. Писала она увлеченно и, судя по всему, честно, и обе выставки представали в ее описании важнейшими событиями в Москве, России, а может быть, и в целом мире. К удовольствию Першина, художнику Зуйкову посвящался всего один абзац, в котором Вера двусмысленно сравнивала его с Шишкиным, но уверяла, что от написанных им полотен «Сад» и «Краснотал» пахнет яблоками и озоном. Досталось за эпигонство некоему Анатолию Саруханову — «потенциально одаренному, но не сумевшему определиться в границах жанра и потому погрязшему в эклектике». Более всего посетители выставки на Тверской-Ямской уделяли внимание работам Владимира Маковеева «Вешние воды» и «Ночная охота» — Вера хвалила его за самобытность и отмечала связь с лучшими традициями передвижников…
По сравнению с остальным, происходившим в столице, выставки дебютантов и в самом деле представлялись чем-то значительным и заманчивым, а рассказ о них собкора «Подробностей» Веры Сорокиной — глотком родниковой воды.
«Почему же она не предложила мне пойти с нею? — обиженно подумал Першин, засыпая. — Кто я в ее глазах? Ведь я же ее в Рахманиновский зал консерватории на Моцарта водил…»
Этой ночью во сне, в который уже раз, он переплывал озеро без берегов.
16
Горизонт должен был вот-вот просветлеть, но отчего-то не светало; чистый прохладный ветер дребезжал форточкой, скрипел качелями во дворе и навевал мысли о небе.
Першин понял, что не уснет, но вставать было незачем — в такое время некуда идти, некому звонить, а если бы и было кому, он не стал бы этого делать, чтобы ненароком не вызвать к себе сочувствия. Рассветы в его жизни становились наваждением. Именно в это время его затолкали в черный автобус, в такое же время он переплывал туманное озеро, убегая из неведомого «графства»; на рассвете погибла «скорая», и Катя… да, Катя Масличкина тоже умерла в половине четвертого утра.
«Все менять, все! — пришел к окончательному решению. — Ругать перемены — все равно что зажигать свечи для слепых. Они — условие жизни. Нужно издать книгу в том виде, в котором она существует; жениться на Вере, приняв ее такой, какая она есть; уехать куда-нибудь за границу, все равно куда, лишь бы уехать, начать все сначала, пока есть время…»
Гонимые ветром тучи уплывали в неизвестность. Желтая, не очень отчетливая, но все же до боли знакомая звезда заглянула в окно. Он даже не успел разглядеть ее как следует: прощально мигнув, звезда заползла за тучу и исчезла. Была это какая-нибудь проксима-Центавра или Бернарда, но именно она однажды указала ему путь к спасению, и появление ее теперь Першин счел неслучайным.
Память вернула его на болотистый берег туманного озера, заставила пройти весь путь с того момента, когда Высокий втолкнул его в черную незнакомую комнату: «Свет не включать. Ничего не трогать». От границы света и тьмы лента воспоминаний принялась раскручиваться медленно, события возобновились во всех подробностях…
Першин протянул руку, нащупал на тумбочке бензиновую зажигалку. В отсвете воспламенившегося фитиля увидел восемь голов, убранных париками и камуфляжами. Все смотрели на него глазами Графа — чуть раскосыми, словно подтянутыми к вискам.
Тоненькие аккуратные складки за ушами и у основания волос — свидетельство недавней пластической операции. Не молодиться же он хотел?.. Региональную кожную пластику производили для изменения внешности?.. или чтобы скрыть дефект — родимое пятно, шрам, ожог?..
Першин снова крутанул рифленое колесико и увидел картину в металлической рамке — озеро, дома… Надпись на обороте: «ТУМАН НАД ОЗЕРОМ». Худ. В. Маковеев. 30x21. Цена 6 руб.»…