Моцарт побежал рядом с этим странным поездом, стараясь развить максимальную скорость, и действительно, на бегу казалось, что он движется не так уж и быстро и если как следует ухватиться за скобу, то можно подтянуться на руках, перевалиться через ржавый железный борт…
Состав уже кончался, а он все бежал, чувствуя, что бредовая идея становится навязчивой и требует воплощения. Страх споткнуться, налететь на стрелку, быть затянутым под колеса, воздушной струей уступал место спонтанному порыву и безрассудной удали. И когда оставалось всего две хвостовые платформы, Моцарт понял, что если он сделает это, то уж наверняка будет спасен и через час-другой окажется где-нибудь на Белорусской-Товарной.
Разогнавшись что было мочи, он ухватился-таки за скобу последней платформы. Теперь если только разожмутся пальцы, если что-нибудь попадет под босую ногу — конец: упадет непременно, не успеет откатиться в сторону — дикая механическая сила швырнет его под колеса, разорвет и перемелет, но ничего другого, как довести задуманное до конца, уже не оставалось.
«Вперед, Моцарт! Только вперед!»
Секунда — и обе руки держатся за скобу; еще одна — и он повис, барахтаясь и с ужасом чувствуя, как бешено вращается смертоносное колесо, почти касаясь мокрой штанины, а ноги прилипают к днищу платформы и забросить их наверх недостает сил. Жить оставалось столько, сколько он сможет продержаться навесу.
В последний момент колено нащупало какой-то выступ — висеть стало легче. Если перехватиться за верхнюю кромку борта хотя бы одной рукой, можно будет попытаться забросить ногу… Издав гортанный вопль, он рванулся всем телом вверх и опять завис, чувствуя, что бедро соскальзывает с округлого борта. Если это произойдет, то его непременно потащит, дробя ступни о бетонные шпалы. Если бы можно было вернуть время назад, он ни за что не сделал бы такого опрометчивого шага!..
Когда-то, доведенный семейными скандалами до предела, покинутый женой и друзьями, в очередной раз изгнанный с работы и разуверившийся, он искал смерти на войне, но пули и осколки миновали его. Террористу было суждено не умереть под его ножом, и риск под угрожающий счет до пяти оказался оправданным. Сила ли ангела-хранителя втолкнула Моцарта на мчавшуюся со скоростью тридцать километров в час платформу, Бог ли не хотел забирать его к себе за прегрешения, или жизнь, которую он любил и которую щедро возвращал многочисленным пациентам, платила ему взаимностью, но, оказавшись на теплом красном керамзите, покрывавшем дно этого гроба на колесах, он уверовал в свое бессмертие. Хохот его заглушал грохот колес на стыках, пока не иссякли остатки энергии — все, до последней капельки; а потом обессиленное тело затряслось в приступе истерического плача, слезы непроизвольно брызнули из глаз, и было их ровно столько, столько он не успел выплакать за все предыдущие годы своей жизни…
Плакал он всего один раз — на похоронах матери. Ей было пятьдесят семь лет. Хоронили ее в присутствии Франсуа Эйна, друга семьи, валторниста легкой кавалерии королевской стражи, и приходского священника Ириссона…
Нервный срыв длился километров пять, а потом наступило эйфорическое безразличие ко всему на свете. Все стало казаться суетой сует, надуманным и фальшивым, кроме давно, как оказалось, взошедшего солнца и вечно спешащих в неизвестность облаков.
Моцарт закрыл глаза и прислушался. Колеса выбивали явно знакомый мотив, но он уснул прежде, чем понял, что это — первая часть Сороковой симфонии.
8
Странно… облака почему-то плыли, а стука колес не было. Симфония кончилась, игла впустую царапала диск… Солнце переместилось влево, будто поезд изменил направление…
Лицо горело. Набитая мокрой ватой голова отказывалась соображать — где он? Что это за красные окатыши, вонзившиеся в тело?.. Мало-помалу все восстановилось в памяти — от страшных муляжей в мерцающем свете зажигалки до осознания тишины: поезд стоял.
Моцарт перевернулся на бок, сел; размяв конечности, спрыгнул на усыпанную щебенкой почву. Под босую пятку попал острый камешек, заставив его вскрикнуть, и в тот же момент состав по-собачьи — с головы до хвоста — отряхнулся, звонко лязгнул буферами и медленно, словно приглашая одинокого пассажира ехать дальше, стал удаляться.
Проводив последнюю платформу благодарным взглядом, Моцарт побрел по разогретым шпалам, силясь угадать, на какой вокзал занесла его нелегкая. Вдалеке у крайнего полотна суетились рабочие в оранжевых жилетах, впереди справа желтели грязные пакгаузы, в тупике выстроились покалеченные электрички. Переступая через рельсы, он подумал, что эти бывшие электрички с разбитыми стеклами, вырванными сиденьями и аэрозольной похабщиной на стенах могли бы занять достойное место в русском павильоне какой-нибудь парижской выставки, проводимой в рамках ООН.
На станции царил странный, совсем не столичный покой. Издалека вокзал ни на один из тех, что были знакомы Моцарту, не походил: не было таких маленьких вокзалов в Москве и таких больших — на полустанках. Настораживало отсутствие маневровых тепловозов, кранов и всего прочего, характерного для «товарных» и «сортировочных»; не было и пассажиров на перроне, вдоль которого тянулись кусты акации.
Какая-то женщина в синем рабочем халате громыхала пустой тележкой.
— Не скажете, какая это станция? — Моцарт не узнал своего высохшего голоса.
Женщина посмотрела на него и испуганно посторонилась.
— Станция, говорю, какая?
— Савелово, чай… — огляделась она в поисках не то защиты, не то подтверждения, точно сама усомнилась в том, что это — Савелово.
— Как… Савелово? — растерянно улыбнулся Моцарт, приняв ее слова за шутку.
— Пить меньше надо!..
— А до Москвы отсюда далеко? Она засмеялась, осмелев:
— Кому как! Если электричкой — за два сорок доберешься.
— Сколько?.. — Вопрос потонул в возобновившемся лязге тележки.
«Савелово… Савелово… Это что же, Тверская губерния, получается?.. Как же я теперь?..» Он дошел до вокзала, недоверчиво посмотрел на вывеску: точно, Савелово!.. Значит, он проспал Москву или проклятый товарняк проследовал мимо, а то и в другом направлении?.. Где же его, черт подери, держали? Где это озеро, которое он переплывал? Рельсы, параллельно — шоссе, луг, лес… Из всего этого ландшафта ровным счетом ничего не следует: глубокая ночь, страх, единственная цель, подчинившая разум, — убежать от преследования — полностью сгладили ориентиры. Была еще звезда… какая звезда?.. большая и желтая.
Он вошел в вокзал. Несколько пассажиров синхронно повернули к нему головы — так и хотелось поздороваться со всеми. Не понимая, чем может вызвать к себе такой интерес пусть даже и босой человек, он подошел к расписанию. Последняя электричка отправлялась в девятнадцать пятьдесят две.
Часы на стене, очевидно, стояли: не могло же сейчас быть пятнадцать минут четвертого!
— Не подскажете, который час? — обратился он к пожилому, крестьянского вида мужчине, стоявшему у окна.
— Пятнадцать минут четвертого, — ответил тот, глядя на Моцарта с удивлением и испугом.
Значит, все верно… до электрички четыре с половиной часа. Но что же делать? Где взять денег на билет или хотя бы на звонок в Москву? Обратиться в милицию?.. У него нет с собой никаких документов. Рассказать все по порядку — как кто-то ворвался в квартиру, как его заставили делать кому-то операцию, потом куда-то увезли, где-то держали двое суток?.. Бред свинячий! Кто в это поверит? Арестуют и продержат в каталажке до морковкиного заговения… И правильно сделают!
Он вышел в город, хотя никаких признаков города, собственно, не увидел: на маленькой асфальтированной площади разворачивался пыльный «икарус»; несколько разбросанных киосков, магазин, кафе-стекляшка, пьяница, отдыхающий у пустой пивной бочки на асфальте, едва ли могли быть визитной карточкой Савелова. Совершать же экскурсию босиком не хотелось.
Случайное зеркальце на припаркованной к газону «ниве» повергло Моцарта в шок. Поначалу он решил, что кто-то заживо содрал с него кожу: шея, лицо и даже волосы были кроваво-красного цвета. Если где-то в миру существуют шахты по добыче красного угля, то именно так должны выглядеть тамошние шахтеры.