Стоя в последний день весны на Поцелуевом мосту, он сказал Кире, что ее антипатия к Кате глубже обычной ревности. Как же он ошибался. То была ревность, и Кира боролась с ней, чем вызывала у него еще большее восхищение.
Потом наступило лето, Лайонел с Катей вернулись с острова, и Йоро впервые увидел в фиалковых глазах тоскливое ожидание. А с ним нежность, страсть и молчаливую любовь. Девочка тщательно скрывала свои чувства. Но от него она бы их все равно никогда не утаила. Ведь он каждую минуту, каждую секунду смотрел на нее, следил за малейшими изменениями на ее прекрасном личике, за улыбкой в уголках губ, за трепетом белоснежных ресниц.
Лайонел ее не любил, воспринимал как ребенка, как одну из своих подданных и, бывало, проявлял интерес к ее дару предвидения. Она знала и тихо страдала.
Мальчик вновь погладил ее ледяную руку. Он свыкся. Привык, что смотрит на ее профиль, потому что сама она смотрит в другую сторону.
А некоторое время назад что-то произошло, что-то нехорошее. Между Лайонелом и Кирой. И она замкнулась. Мальчик понимал — ему не суждено узнать. Потому что никогда бы не спросил у нее, не заставил мучиться, произнося вслух то, что могло унизить ее, сделать еще более несчастной.
С мокрых белоснежных ресниц сорвалась капелька и поползла по бледной щеке. Йоро тронул слезинку пальцем, а девочка сказала:
— Ты — это лучшее, что произошло со мной за бессмертие. Я горжусь своей любовью к тебе. И я стыжусь и ненавижу любовь к нему.
Мальчик заметил, как фиалковые глаза вспыхнули. По мосту мчался Ягуар. Он остановился у подножия и посмотрел на них. Кира поднялась на дрожащих ногах, вымолвив:
— Пора.
Йоро неловко поднялся и встал перед ней, чувствуя, что готов заплакать. Но он держался из последних сил, губы, казалось, заледенели в мучительной улыбке.
— Со мной все будет хорошо, — заверил он, слыша свой неестественно веселый голос как будто со стороны.
Она взяла его лицо в ладони, ее холодные бледно-розовые губы прикоснулись к его губам.
— Не ищи меня, — попросила девочка.
Йоро прижал ладонь к губам, хранившим ее поцелуй, и прошептал:
— Но почему?
Она заплакала.
— Потому что я выросту, выйду замуж, у меня родятся дети, а потом я состарюсь и умру…
— А я буду рядом, до последнего твоего вздоха.
Это то же, что обречь себя на одиночество.
— Йоро взял у нее помятый листок.
— Я буду писать тебе письма. Ты их, конечно, никогда не увидишь, но знай, я напишу тебе тысячи писем.
Она долго молчала, глядя на него через пелену слез, потом легонько пожала его руку и, отступая, выдохнула:
— Тогда до свидания, Йоро.
И она взошла на мост, последовав за Ягуаром. Мальчик смотрел ей вслед, и вдруг ему показалось, что ее волосы из белых стали золотистыми, фигура вытянулась. Йоро моргнул, не веря своим глазам.
А между тем волосы еще потемнели, став русыми, фигура удлинилась, немного раздалась вширь. Перед ним находилось не девочка, а женщина. Совсем не Кира — какая-то другая — незнакомая.
— Лайонел, обернись! — крикнул мальчик.
Ягуар посмотрел назад и тоже увидел.
Образ продолжал меняться, волосы становились то черными, то рыжими, то светлыми, менялась фигура — менялись тела.
— Ангел, — потрясенно прошептал Йоро.
Кира была ангелом.
И вот она исчезла в солнечном сиянии на другом конце моста. Сделалось пусто и холодно. Йоро посмотрел по сторонам — повсюду простирались белоснежные равнины — до страшного равнодушные ко всему, что видят.
Глава 25
Сердце дьявола
— Вон тот, — сказал Вильям, указывая глазами на круглолицего мужчину среднего роста, одетого в монашескую рясу цистерцианского ордена.
Катя удивленно наклонила голову.
— Даже не подойдешь к нему?
— Зачем? — хмыкнул Вильям.
Девушка решительно зашагала к его создателю.
Молодой человек наблюдал, сам не замечая, что продвигается к озеру, где стоял цистерцианец.
Катя поздоровалась и с милой улыбкой спросила:
— Вы наверно гордитесь Лайонелом?
Вильям чуть не поперхнулся от ее вопроса. Бенедикт смерил девушку скучным взглядом.
— Горжусь ли я? — медленно повторил он. — Гордость — начало гордыни — греха.
— И что же? — ничуть не оробев, тряхнула волосами Катя. — Здесь есть кто-то без греха?
Бенедикт не успел ничего сказать, девушка протянула:
— Но вы-то монах, все бессмертие в молитвах и смирении, у вас и грехов-то, пожалуй, нет.