Старик поглядел с укоризной, понял, что буйно помешанный, но уже на последней точке выкипания. Выдал как на духу:
— Не годится твое условие, сынок.
— Почему не годится, — загрохотал фальшивомонетчик. — Знаешь, какая пенсия у героев? Не твои триста деревянных. Плюс бесплатная путевка раз в год. Куда хочешь езжай, хоть на Колыму.
— Условие хорошее, — согласился Егор Серафимович, — да ты выполнить не сможешь.
— Не доверяешь слову купца?
— Какой ты купец, — бесстрашно возразил старик. — Обыкновенный жулик. Но проблема не в этом. У тебя, сынок, вся печень в раке. Не дотянешь до выборов, вот в чем беда.
Он и раньше видел, как сникают раздухарившиеся упыри, насосавшиеся крови, увидя впереди призрак неминучей расплаты, но в тот раз было что-то особенное. Из могучего, занозистого дядьки будто воздух спустили через дырку в брюхе. Он осел в кресле, так что пол заскрипел. Но не пот отчаяния проступил в надутом лице, а черная злоба.
— Пугаешь, старая развалина?
— Зачем пугать. Сходи к врачу, подтвердит.
— Врешь. Я недавно обследовался. На японской УЗИ.
— Вся электроника от лукавого, — благодушно объяснил пенсионер-оборонщик. — К обыкновенному врачу сходи, в районную поликлинику… — Протянул растопыренную пятерню. — Чуешь тяжесть справа?
Гостя повело к полу, и он ухватился за бок, будто придерживая гирю.
— С тебя, сынок, двести баксов. За консультацию.
Немного подумав, фальшивомонетчик сполз с кресла и встал перед Егором Серафимовичем на колени. Вытаращил глазищи.
— Вылечи, дед! Озолочу!
— К лечению ты пока не готов. Попостись, в церковь сходи. Покайся за содеянное. Через месячишко возвращайся.
— Издеваешься, гад?! — в последний раз взбрыкнул бедолага, после окончательно рассопливился. Пока Егор Серафимович провожал его до дверей, только и слышно было: — Помоги, отец! Вылечи! Падлой буду, озолочу!
Не спеша вытянув половину стакана рубинового густого кагора, Егор Серафимович включил телевизор, чтобы поглядеть семичасовые новости. Это было вредное занятие, вреднее, чем принимать рыночников на дому, но он к нему пристрастился, как к наркотику. И честно признавал, что его собственный дар, переданный по наследству, по сравнению с колдовской мощью поганого экрана был все равно что комариный писк против рычания турбореактивного двигателя. Год за годом на телевидении все меньше оставалось человеческих лиц, их постепенно вытеснили гримасничающие биороботы; все реже можно было услышать нормальную звуковую интонацию (без яда, без подковырки) и уж тем более слово правды, сказанное без подвоха, без тайного умысла; зато в калейдоскопе сюжетов, в мельтешне голого тела и льющейся потоками крови, в бесконечно красующихся, скалящих зубы молодчиках неопределенного пола и возраста, в умничающих политиках, в изуверской рекламе, подобной пыточному инструменту средневекового инквизитора, — во всем этом кошмарном водопаде, обрушивающемся на головы доверчивого зрителя, все явственнее проступали звериные черты вселенского Управителя. Зрелище завораживающее и поучительное, как черная месса. Сжавшись в кресле, открыв рот от восторга, Егор Серафимович следил за коварными, тонко просчитанными телодвижениями многоликого существа и все ждал, когда же с экрана прозвучит весть об окончательном торжестве лютого пришельца. Судя по многим приметам, ждать оставалось совсем недолго.